Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский

— загляделся, и сам был этим смущен. И решил — напрямик, через барьер условности: — Марина Максимовна! А ведь вы узнали меня.

Она вскинула голову.

— Да, я был в той комиссии, что навещала мастерскую вашего мужа. Года три назад?

— Хотите оправдаться? Не надо!

— Зачем? Наоборот, могу повторить: дети железнодорожников имели больше прав на это помещение, оно им досталось законно… А ваш талантливый супруг слишком уж развоевался тогда. Вроде он удельный князь, а мы были — половцы! Ему бы подождать немного, а он…

— Не надо об этом! — перебила Марина. Назаров видел, как вспыхнули и потемнели ее глаза. — Я для вас не жена скульптора Локтева, а учитель вверенной вам школы.

— «Вверенной вам…» Ну полно обижаться, Марина Максимовна! Скажите лучше, как его успехи сейчас?

— Из любви к искусству интересуетесь?

— Допустим. — Он выдержал ее скептический взгляд.

— Успехов ждать не приходится. В загуле Локтев. А вообще я ничего не знаю: нет его в городе. Давно.

Назаров прошелся вдоль стеллажей, неодобрительно усмехаясь:

— Город виноват, стало быть? А заодно и жена с ребенком? Послушайте, так он же у вас слабак! А на вид бравый был парень, даже Фиделя Кастро напоминал — бородой, ростом… И предлагали же ему пустующий гараж — мог перебиться временно…

— Давайте прекратим, Кирилл Алексеич! — крикнула она.

— Давайте! — и он крикнул ответно. — Только, если по такой малой причине художник кончился, значит его и не было никогда!

Вот так он довел ее до слез. А зачем? В порядке самообороны? Затравленно глянула она сквозь слезы и дверью за собой — трах!

В досаде на себя взлохматив волосы, Назаров уставился в обложку книги Корчака.

* * *

— Ну-с? Сегодня, кажется, кто-то родился? — прозвучал над Юлей Баюшкиной голос отца, как раз в тот момент, когда она открыла глаза и снова зажмурилась: мама раздвинула шторы.

Юля зевнула и сказала:

— Мне снилось, что я разбила банку с кислотой в химкабинете…

— Чепуха, — сказала мама ласково. — Стекло бьется к счастью. У тебя сегодня и праздник, и воскресенье, совпало-то как хорошо.

Юля еще досыпала одним глазом, принимая родительские поцелуи и слушая традиционные тексты:

— Поздравляю, девочка. Будь умницей…

— Мать, уши, я думаю, драть не будем?

— О чем ты говоришь, Коля, какие уши? Семнадцать лет! Тут розы нужны, корзину роз к ногам — верно, доченька?

— Ну, роз я не достал, принцесса меня извинит, а кое-что получше имеется… Принимай!

Что-то водрузили ей на живот поверх одеяла, что-то щелкнуло, и Муслим Магомаев страстно запел:

Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,

И крылья эту свадьбу вдаль несли,

Широкой этой свадьбе было места мало…

— Ой… большое спасибо!

Это был магнитофон — портативный, изящный. Дивная игрушка.

— Тут одним «спасибом» не отделаешься, — шутил папа, выключив Магомаева. — Такие капиталовложения должны давать хорошие проценты, дочка! Да-да… В виде пятерок в аттестате — это раз…

— Нет, — перебила мама. — Главное даже не это. Главное — понимать, что ближе родителей никого нет, что им для тебя ничего не жалко и что плохо они не посоветуют — у них опыт!

— Ладно, мать, не наседай… Юля, Юля! Ну чего ты нажала, куда? Понятия ведь не имеешь, что это за клавиша! На, читай инструкцию… Пока не ознакомишься — даже не прикасайся. Я, чтобы записать Муслима, часа полтора разбирался… Значит, первое: он работает и от сети, и на батарейках. Ну, батарейки мы зря жечь не будем…

— Пап, давай потом, а? Мне надо одеться.

— Ну-ну… — Он вышел с инструкцией в руках, а мама осталась сидеть в ногах у именинницы.

— Юленька, мы все-таки решили устроить, отец рыбу достал живую… Можешь своих позвать, только немного. А мы пригласим Борзуновых с дочкой.

— Да? — Юля тут же отменила подъем, улеглась снова. — Я рада за вас. И сочувствую рыбе. Только меня не будет.

— Начинается… Чем, чем они не угодили тебе?

— Не они, а вы. Ты!

— Интересно… Чем же это? — изумилась Клавдия Петровна.

— Тем, как ты их облизываешь. И главное: зря — мне Борзунов не нужен, я в его институт не иду, раздумала.

— Коля, ты слышишь? — воскликнула мама. — Это кому надо сказать спасибо — Марине Максимовне?

В смежной комнате зазвонил телефон, трубку взял отец. Зычно объявил:

— Именинницу требуют!

— Пораньше не могли? Наверное, она, Мариночка. Спешит показать, что не забыла… — прокомментировала мама.

Секунда — и Юля, уже в халатике, была у телефона.

…Саша Майданов торчал в автоматной будке без пальто, в свитере и шапке, с лыжами, которые, не умещаясь, мешали ему закрыть дверь. Первым делом он предупредил Юлю:

— Только трубку не бросай: у меня одна «двушка».

— А если брошу?

— Тогда мне придется еще доставать, — сказал он мрачно, выдыхая пар. — В общем, так. Я поздравляю, желаю тебе всего самого-самого… Говорить я не умею, ты знаешь. Может, я тогда и свалял дурака на сочинении… я не спорю…

— Так. Уже прогресс. Еще что скажешь?

Втянув озябшие пальцы в рукава, он замолчал. И она ждала.

Ее мама, накрывающая на стол, и папа, будто бы углубленный в магнитофонную инструкцию, — оба предельно внимательны к этому разговору Юли. И она демонстративно переходит на английский:

— Иф ю уонт ту си ми уис ивнинг, ю мэй кам…

— Секреты, — скорбно улыбнулась мама. — Вот и обучай их после этого…

— Что-что? Повтори! — заволновался в своей будке Майданов.

Юля взбунтовалась, а он это слышал:

— Товарищи, миленькие, ну дайте же словечко сказать! Я не только по-английски, я по-птичьи скоро начну разговаривать!..

— Как тебе это нравится, Николай?

— Ну, не нравится, а что я могу? Выросла девка… Пошли на кухню… Пошли, пошли, — проявил сознательность отец.

Оставшись одна в комнате, Юля сказала:

— Через час я буду на Гагаринской, ты знаешь и дом и подъезд… Но там тебе надо прежде всего просить прощения!

— Юль… а тебе не надоело там?

— Представь себе, нет!

— А то поехали в Блинцово, как в тот раз… тетки там нет сегодня. Печку затопим… там хорошо… Белки по снегу бегают…

— Никуда я с тобой не поеду, — отрезала Юля. — Ты вел себя с Мариночкой как последний хам, я тебя ненавидела… И не скоро еще отойду, понял? Все, привет белкам!

* * *

Снег! До этого он был только за окнами и мало замечался, а тут ослепил вдруг, козырнул щедростью, пристыдил чистотой…

Антошка, сын Марины Максимовны, сидел на санках и сердился: его «конь», вместо того чтобы работать, затеял долгий и непонятный разговор с мамой. «Конем» был Алеша