Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

«Да видят ли они нас?» — подумал он.

Они никого не замечали, и ему показалось — притронься он к ним, они не почувствовали бы этого. Но попробуй притронься, задень!

«Мы и они вместе, не может такого быть, — думал он. — Не может такого быть, чтобы все вокруг перестало быть нашим».

Но немцы уже снова заняли поселок. Один из них, у которого вместо лица угадывалось в тени каски что-то общее для всех немцев, шел прямо на него.

— Ты чего там стоишь, Димочка? — спросила мама, возвращавшаяся из магазина. — Ты, наверное, проголодался? Иди домой, поешь.

— Сейчас, — сказал он.

Произошло невероятное: немец прошел сквозь него и не почувствовал этого. Проходил сквозь него, как сквозь воздух, и раз, и другой, и третий. Все принадлежало немцам, а наши стояли у распахнутых настежь домов и смотрели на вытеснившую их чужую жизнь.

«Не спрятаться! — стояло в Диме. — Нет такого места».

Снова могли прийти какие-нибудь немцы или теперь какие-нибудь американцы, англичане, французы и те же немцы с ними.

«Не спрятаться! Даже дома. Даже везде».

Теперь   э т о   относилось уже не только к немцам, не только к американцам, не только к нашествию каких-либо врагов.  Э т о  разрасталось, невероятным смыслом пронизывало все и ощущалось как невидимая тень.  Н е л ь з я  б ы л о  с п р я т а т ь с я  н и  о т  ч е г о.

Он пошел домой, на лестничной площадке с высоким светлым окном открыл дверь, прошел на кухню по коридору мимо еще более светлой комнаты с открытыми балконными дверями. Он чувствовал себя странно: был внутри дома, но в то же время будто видел себя с улицы, видел свой дом как бы в разрезе. То, от чего нельзя было спрятаться,  п р о х о д и л о  с к в о з ь  с т е н ы.

— Будем обедать, — сказала мама. — Иди вымой руки.

Он сходил. Ощущение, что его было видно с улицы, не проходило. Сейчас и дома поселка увиделись ему как бы без стен. Люди входили в них, сидели за столами, лежали на кроватях, открывали шкафы и комоды. Они делали то же самое, что делали дома родители, сестры, брат и он. Точно не было каких-то отдельных людей, а были все — люди, и никто не должен был жить сам по себе.

— Иди садись, — сказала мама.

Он сел. Легкая тень накрыла окно, но тут же каждый зазор и угол кухни ярко осветились, и свет все прибывал.

— Спасибо, — сказал он и поднялся.

— Пойдешь гулять? — спросила мама.

Он кивнул.

Двор и стена дома как прожектором были освещены солнцем, выглядывавшим из-за края высокой тучи. Будто новое платье надела груша и переливалась в блеске. Видно было сначала только это новое зеленое платье.

Ночью во сне Дима снова увидел немцев. Как и днем, один все время шел на него. Он смотрел перед собой, но Диму не видел. Как и дневной, немец этот тоже вдруг прошел через него, прошел несколько раз. И тогда Дима решился. Он сам прикоснулся к автомату, к локтю, плечу немца, но рука и весь он пошли еще дальше и сами прошли сквозь немца. Так они и ходили один сквозь другого. Немец смотрел перед собой и не догадывался, что сквозь него тоже проходили…

А Вера уже давно не приходила к ним. В первый день это удивило. На следующий день показалось странным. С каждым днем становилось все более невероятным. Потом они совершенно случайно узнали, что проводила она время с парнем из восьмого класса, бивала с ним на чердаке сарая в соседнем дворе вечерами одна. Как могла она так поступить? Значит, ей было все равно, как они относились к ней? Значит, они не нравились ей? Женька тоже был оскорблен. Они заглядывали на чердак того сарая. Там было низко, но широко и опрятно, не то что в их самодельном тесном домике. Конечно, Вере там было лучше. Видели они и восьмиклассника. Не только отбить у него Веру, но даже отомстить ему они не смогли бы. За высокий рост и тяжесть длинных рук мальчишки прозывали его двадцатипятилошадиной силой. Все стало ясно Диме. Вера сама бросила их. Что для нее какие-то мальчики!

Однажды Дима все же увидел Веру. Во время большой перемены в начавшемся учебном году кто-то крикнул на весь школьный двор и спрятался за спины. Кто-то что-то шепнул нехорошее. Всеобщее любопытство подхватило Диму. Показывали на Веру. На ней было легкое, как рубашка, платье. Под коротким подолом видны были полные колени. Она показалась Диме странно большой и рыжей. Под взглядами мальчиков и девочек она покраснела, нахохлилась, а глаза насторожились и стали твердыми. Только что своя среди девочек, сейчас она была как бы выталкиваема ими.

Кто-то незримый вдруг снова появился в Диме и смотрел на школьный двор, на весь мир со стороны. Только на миг прежняя обида поднялась в нем, но тут же исчезла. Ничего не могло быть у него с этой сжавшейся для отпора большой взрослой девочкой. Вместе со всеми школьниками он побежал в класс навстречу прокатившемуся по этажам звонку. Кто-то незримый по-прежнему смотрел на мир, на школу со стороны и видел, как они столпились у дверей…

Глава пятнадцатая

Что Вознесенский, которого Дима еще ни разу не видел, занимал какое-то важное положение, было известно в доме всем. Даже отец, а это больше всего убеждало Диму, не находил, что возразить маме, когда она ставила ему в пример Вознесенского:

— Не пьет, не безобразничает, обходительный, приятно посмотреть на такого человека, а уж друзей-собутыльников, если бы захотел, у него было бы больше, чем у тебя.

Особым в доме было и отношение к жене Вознесенского. Все обращались к ней с заметной предупредительностью. Подчеркнуто вежливо, как с учительницей в школе, разговаривала с ней мама. Как с учительницей, здоровался с нею и Дима.

— Не ходи там везде, сиди на месте, не шуми, — предупреждала мама, когда Вознесенская впервые пригласила их играть в лото.

Это была крупная женщина с медлительными движениями, ни разу, сколько помнил Дима, не поторопившая себя. Она говорила мало, только самое необходимое. Резко поворачиваться, говорить полным голосом, вставать с места у них было неловко. Всякий раз, когда Дима чему-то откровенно радовался или огорчался, становился громкоголос и нетерпелив, строгий, будто наплывавший на него