Пианисты - Кетиль Бьёрнстад

У меня есть одна тайная мысль, но я гоню ее от себя: там должно быть два человека, а потому я могу досадить одному и навредить другому. Ноябрь. Понедельник, день перевалил за половину. Пахнет капустой и коксом, березовыми дровами и свининой. В окнах загораются первые огни. Я иду по снегу. По-моему, за ночь его выпало больше метра. Повсюду лежат сугробы.

Перед Желтой Виллой снег расчищен, красивая дорожка ведет к подъезду, другая, более широкая, — к гаражу. На яблоне перед открытым окном кухни висит рождественский сноп. Из окна тянет чадом. Пахнет тефтелями.

У меня начинает сильнее биться сердце. Плана у меня нет, и я не знаю, чего хочу. А может, знаю, и даже лучше, чем раньше. Я останавливаюсь перед калиткой и в окне кухни вижу силуэт женщины. Сейчас или никогда. Она уже заметила меня. Теперь я не могу убежать. Еще подумает, что я вор.

Я открываю калитку и вхожу, под ногами скрипит снег, я только сейчас чувствую, что на улице мороз, мне холодно. Следовало надеть более теплый шарф.

Но я не колеблюсь. Звоню в дверь.

Проходит несколько секунд. Женщина открывает дверь.

Ей лет пятьдесят. Она красивая. Как Марианне Скууг. Ее лицо еще помнит свою молодость и не хочет с нею расставаться. Наверное, она была когда-то мечтой всех мальчишек. Женщина вопросительно смотрит на меня.

— Что угодно?

— Я хотел бы поговорить с Катрине Виндинг.

— Виндинг? Катрине? У нас нет никого с таким именем.

— Разве? — Я рискую. — Значит, она приходит сюда в гости. Днем. Почти каждый день, в первую половину. Я сам видел.

Женщина молчит. По бледному лицу пробегает тень. Губы дрожат. Чуть-чуть. Я уже почти раскаиваюсь. Она не отрываясь глядит на меня.

— Виндинг? Катрине? — повторяет она, словно для того, чтобы лучше запомнить это имя, хотя понимает, что уже никогда его не забудет. — Такая здесь не живет. А что тебе от нее нужно?

— Надеялся на ее помощь. Хотел кое о чем ее спросить.

За спиной у женщины, с которой я разговариваю, появляется мужчина. Она поворачивается к нему, сердитая, испуганная, с мольбой.

— Этот парень спрашивает какую-то Катрине Виндинг.

Мужчина выходит из тени прихожей. Бледный свет наружного фонаря безжалостно освещает его. Видны все мелочи. Заспанный прожигатель жизни. Он нервничает. Его застали врасплох.

— Виндинг? — говорит он.

— Катрине, — подсказываю я. И замечаю, что это женское имя приобретает здесь особое звучание.

Он медлит. Похоже, он знает, кто это, думаю я. С этой секунды каждое слово становится роковым. Я наблюдаю за ним. Наметившийся животик не соответствует худощавым спортивным ногам. Хотя он и дымит сигаретой, видно, что он всеми силами старается противостоять возрасту.

— Что тебе от нее нужно? — наконец спрашивает он.

Хитро, думаю я. Но я хитрее.

— Она ходила сюда несколько месяцев. Я думал, что застану ее здесь. Мне нужно узнать у нее об одном важном деле.

К своему удовлетворению, я замечаю, что женщина уставилась на мужа с ужасом, с недоверием, словно в это мгновение он превратился в чужого.

— Кто ты? — спрашивает он уже более резко.

— А ты? — отвечаю я вопросом на вопрос. — Ведь ты проводил с моей сестрой столько времени?

Он широко раскрывает глаза.

— Так ты ее брат?

Я киваю. Он в замешательстве смотрит на жену. Ищет слов, которые могли бы спасти положение, но ничего не находит.

— В таком случае ты знаешь, где она живет. И можешь поговорить с ней дома.

— Мне необходимо поговорить с нею безотлагательно. Надо сказать ей что-то очень важное.

Молчание слишком затянулось. Никто из нас больше его не выдерживает.

— Да скажи же ты хоть что-нибудь! — кричит женщина мужу, в глазах у нее страх.

Его глаза словно затягивает серая пелена. Теперь он вне досягаемости. Но говорить он еще может.

— Она больше уже не моя ученица.

— Ученица?

— Да, она изучала историю искусств.

— Историю искусств? — повторяю я и делаю искусственную паузу длиннее, чем необходимо.

— А что? — спрашивает он.

— Но ведь она бросила школу!

Он в растерянности смотрит на меня. Потом на свою жену. Как это страшно, думаю я. Как ужасно то, что я сделал.

В его глазах бессилье. Сознание того, что теперь произойдет, и это куда опаснее, чем я.

— Ее здесь нет, — спокойно говорит он.

— Да, ее здесь нет, — мертвым голосом повторяет его жена, словно сама не понимает, что говорит.

— Думаю, это все, — говорит он.

А потом быстро и решительно кивает мне на дверь.

Я стою на крыльце. Словно не собираюсь уходить.

В доме раздается душераздирающий крик.

Я поворачиваюсь и иду к трамвайной остановке.

Моя миссия выполнена.

Часть II

Я иду на прогулку с Аней Скууг. Лето. Начало июня. Мне семнадцать. Ане исполнилось шестнадцать. Жители нашего района разъехались по своим дачам — в Фетсюнд, Халлангсполлен, Рандсфьорд, Тюрифьорд, Бамбле, Онсёй. В домики, далеко не такие роскошные, как виллы, в которых они живут зимой, не такие комфортабельные, без водопровода. Но так нам нравится в нашей Норвегии.

— У нас дача в Шёбергкилене, — говорит Аня с улыбкой.

— А почему ты улыбаешься?

— Потому что мы там не бываем. Мама ее не выносит. Вода там солоноватая. Берег илистый. Но папа иногда ездит туда, осенью, чтобы над чем-нибудь поразмыслить и посмотреть на звезды.

Она всегда говорит «мама» и «папа». Не «мать» и «отец». Я смотрю на нее, узнаю некоторые мелкие подробности ее жизни. «Мама» и «папа» совсем не то, что «отец» и «мать». Я пытаюсь понять ее. Я еще очень многого о ней не знаю. Это-то и есть самое странное. После моего мучительного провала на конкурсе пианистов все стало как раньше. Потянулись те же пустые дни. Музыка, в которой я скрываюсь. Ольшаник.

Горькие взгляды Катрине. Слишком много всего случилось, и ни о чем этом мы не могли поговорить.

Однажды я встречаю на улице Аню, уже началось время сирени. Аня ничем не омрачена, глаза смелые, она стоит в белой блузке, джинсах и глубоко вдыхает в себя лето.

— Разве нам с тобой не о чем поговорить? — спрашиваю я. — Давай пройдемся куда-нибудь, например, на Брюн-коллен?

Это оказалось возможно. У меня подпрыгнуло сердце, когда она согласилась.

— Завтра утром? Завтра воскресенье.

— Отлично. Я захвачу немного вина.

— Я не люблю вино.

— Все равно я принесу бутылку вина.

И вот я иду на прогулку с Аней Скууг. Потому что она сказала «да». Потому что ее родители в отъезде. Мы минуем дамбу и поднимаемся по холмам Фоссума. Тепло. На синем небе маленькие белые облака. Аня повязала на талию джемпер. На ней застиранная розовая майка и те же джинсы, в которых она была, когда я осмелился пригласить ее на прогулку.

Все, что она рассказывает, для меня подарок. Я так боготворю ее, что иногда забываю, что она умеет еще и говорить. Ее родители в Польше. Вообще-то она сама точно этого не знает или просто не хочет мне сказать. В конце концов я выуживаю из нее, что они на конгрессе в Варшаве. Я представляю себе нейрохирургов со всего мира, они выпивают, чокаясь друг с другом и со своими женами. Но умеет ли Брур Скууг веселиться настолько, чтобы выпивать и смеяться? Мне трудно это себе представить. Аня говорит «мама» и «папа». Я думаю, что между словами «мать» и «мама» огромное расстояние. Так же, как между «отец» и «папа». Она более близка со своими родителями, чем я с отцом. Говорить о близости с мамой уже поздно. Впрочем, как и с отцом.

Я иду рядом с Аней и пытаюсь понять, могу ли я прикоснуться к ней, дотронуться до плеча, взять за руку. А как хорошо было бы идти на Брюнколлен, держась за руки! Такого у меня еще не было.

Но на это я не решаюсь.

Через некоторое время мы доходим до холмов за озером Эстернванн. Я вижу, что Аня вспотела. Под майкой вырисовывается ее грудь, маленькие твердые соски, но она не позволяет себе заметить, на что направлен мой взгляд. Меня удивляет, как легко она идет. Я думал, что она все время сидит за роялем.

— Господи! — вырывается у меня. — Ты, наверное, тренируешься?

У нее на лице появляется недоумение.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты двигаешься легко, как бегун или вообще спортсмен.

Она смеется, явно довольная, что я это заметил.

— В таком случае, у меня это от папы. Он — старый спринтер. Бронзовая медаль чемпионата Норвегии в беге на сто метров.

Она гордится своим отцом. Я слышу это по ее голосу. Аня рассказывает, что иногда тренируется на стадионе за кинотеатром, рано утром, когда ее никто не видит, когда проснулись еще только она и птицы. У меня учащенно бьется сердце. Осмелюсь ли я пойти туда? Спрятаться там, на опушке леса, и смотреть на нее, чтобы запомнить каждое ее движение? Интересно, какой у нее тренировочный костюм? — думаю я. Старомодный? Или такой, который позволяет видеть большую часть тела? И где в это время бывает Человек с карманным фонариком? Спит дома? А может, он сам тренирует ее и учит приемам?