В стране моего детства - Нина Нефедова

Лена вышла, и в ту же минуту я услышала, как она распекала какого-то парня, в чем-то провинившегося, он робко оправдывался. Оставшись одна, я подошла к окну. Два окна большой светлой комнаты Лены выходили в парк, разбитый этой весной. Деревца стояли редко, были слабенькими, и парк больше походил на пустырь, где и трава росла плохо. Но под окнами Лены зеленела рябина. Или она росла тут и раньше, и строители пожалели и сохранили ее, а может быть, Лена сама посадила рябину, попросив привезти из леса любимое дерево. Очевидно, привезли его осторожно, с большим комом земли возле корней, потому что рябина принялась хорошо, и кое-где проглядывали в зеленой листве оранжевые кисточки ягод.

Няня (тетка Маша) со своим Семеном редко навещали стариков-родителей, но если приезжали из далекого села Бердышева, то в доме обязательно собирались и другие родичи. Приходила Анна со своим богатырем мужем Яковом, Лена с Иваном Петровичем, который забивался в угол и все больше молчал да кашлял. По случаю гостей затевались пельмени. Еще утром павловская бабушка, сходив на базар, покупала мясо от толстого края, так как считалось, что именно эта часть туши больше всего годится для пельменей, которые должны быть нежные, сочные. Затем несколько часов кряду дед рубил мясо в корыте (мясорубка, которая не столько рубила, как давила мясо, категорически отвергалась в изготовлении пельменей). Когда мясо достаточно, по мнению деда, было урублено, он добавлял лук, снова рубил, а затем разводил его постепенно порциями воды. Мясо от этого становилось пышным, сочным. А бабушка тем временем замешивала тесто для сочней, строго соблюдая правило: в холодной кипяченой воде должно было быть разбито нужное количество яиц, добавлена соль, мука. Тесто не должно было быть круто замешанным, но и не быть жидким. После того, как мясо и тесто были готовы, женщины садились дружно лепить пельмени. Мужчины к этому делу не допускались, считалось, что это чисто женская работа. Мужчины уходили в боковушку и начинали вести разговоры о погоде, о видах на урожай, о том, что будет с народом, если, по слухам, завод прикроют. Женщины же заводили разговор о своих женских делах, о ребятишках, о том, на что их больше «тянуло», когда они были в тягости.

– А я, бывало, до смерти хотела луку зеленого, – вспоминала павловская бабушка, – пойду в огород, нащиплю пера, раздеру его вдоль, насыплю в него соли, сверну гармошкой и ем.

Няню тянуло, по ее словам, на капусту соленую:

– Пила и пила бы капустный рассол.

– А я, как Пашу носила, все бы пельмени одни ела, – вставляла свое слово Лена.

Вспоминали соседку Агнию. Бабушка рассказывала:

– Зашла я как-то к ней за ведром малированным, а она сидит рекой разливается. Что, говорю, девка, плачешь? А она: «Ой, бабушка, горе-то у меня какое! Девчонка-то у меня ненормальная! Иди, погляди». Открыла она мне дверь в спальню, а там клетка на полу стоит, «манеж» по нынешнему называется, а в клетке-то дитя мечется туда-сюда, из угла в угол, на мать и не глядит, будто не видит, изо рта слюнка течет. «Вот так день-деньской» – говорит Агния. «Есть захочет – замычит, покормишь – замолчит». Ну, а доктор, что сказывает? «А что доктор, пить, говорит, не надо было. А я, веришь, Симоновна, без четушки дня не могла прожить. Придет Иван с работы, не принесет четушку, я в слезы. А он шапку в охапку, да и бежит в магазин». Не дело это, девки, когда баба пьет, особливо, когда в тягости. Мне так на дух ее не надо было проклятущую. Зато тятенька не отказывался.

– Да он и сейчас мимо рта не пронесет, – смеясь, вставляла тетка Анна.

Озорная, она, чтобы развеселить сестер, переводила разговор на новые рельсы.

– Ну, девки, рассказывайте, как с мужьями живете, любитесь! Я со своим Яшей пока не натешусь, не усну… Ты, что, Анюта, покраснела? Да она ведь у нас монашка!

Мама не любила таких разговоров, ей казалось бесстыдным говорить так открыто о сокровенном.

– Зато Васенька у нее не монах! – Анна намекала на уже заметную беременность мамы.

– Да будет вам, девки, – вступилась за маму бабушка, – известно дело: бабенка не без ребенка. И то сказать, баба, что мешок, что положишь, то и несет.

Оставив маму в покое, Анна принималась за младшую сестру:

– А ты, Ленка, что чахнешь со своим чахоточным? Какая радость-то от него? Поди, он ни на что уж неспособен? Завлекла бы кого-нибудь! Что красоте-то твоей да молодости зря пропадать!

– Ох, Нюрка, мелешь ты чего не надо, – осуждающе говорила бабушка, – не все мели, что помнишь, через край нальешь, через край и пойдет. А ты, Ленка, меньше слушай. Жили люди до нас, будут жить и после нас. Была под венцом – и дело с концом. Эта пословица про Ивана Петровича. Даден он тебе в мужья, вот и блюди себя. Как сложено, так и течет, надсаженный конь, надломленный лук, а все верный друг.

Под разговоры да хохоток дело спорилось, скоро уже две доски, каждая чуть не по метру длиной, были заполнены рядами аккуратно слепленных пельмешек, теснившихся один к одному.

– Ну-ка, девки, посчитайте, чай, хватит уже! Но «девки» решают, что еще мало и, пока корытце не покажет дно, продолжают лепить.

– Эх, остатки сладки! – няня выскребала остатки мяса с врубившимися в дно корытца жилками и толсто намазывала их на хлеб.

– Нина, хочешь попробовать? – она протягивала мне бутерброд, но предостерегающий жест мамы останавливал мою руку. Мама очень боялась глистов и убеждена была, может быть, не без основания, что глисты бывали от сырого мяса. Но тетки не верили этому, они тоже скребли ложками по дну корытца, тоже делали бутерброды, густо перча перцем, и уплетали так, что мне становилось завидно.

Иногда на пельмени звалась племянница бабки с мужем, которая жила в том же поселке, только на дальнем конце. Она была постоянно в положении и запомнилась мне, наверное, потому, что к ней очень подходило вычитанное мною в записных книжках Чехова выражение: «Беременная женщина похожа на кенгуру». И в самом деле: маленькая головка, бледное личико с заострившимся носом и руки всегда сложены на животе. Зато муж ее, можно сказать, был красавец: высокий, широкоплечий, соболиные брови в разлет, а под ними синие глаза. И не верилось, что такой красавец мог любить такую скромную, невидную женщину. А он действительно любил ее. Трезвый он, может быть, и не проявлял своей любви к ней, порой, бывал и суров, но пьяный лез к ней с поцелуями:

– Ну и жена у меня, да ей цены нет! За десять лет пятерых сыновей отгрохала, и еще шестой на подходе, правда, Ксеня?

– А, отстань! Надоел до смерти!

– Ах, надоел? Ну, это мы еще посмотрим, кто кому надоел, – уже куражился муж, так как, выпив, совсем становился несносным. Ксения жаловалась на него бабушке.

– А ты терпи. Бывало, мой смолоду пьяный валится в избу, ты кинешься разболокать его, стоишь на коленках, стаскиваешь с его сапоги, а он тебе в морду, в морду сапогом-то тычет.

– Ну, уж нет, этому не бывать. Не те времена теперь: в морду тыкать. Да если он меня хоть раз пальцем тронет, я тут же заберу ребят и уйду…

– Да куда ты денешься со своей оравой? Кому ты нужна?

– А эту ораву я ему привела? – обидевшись на «ораву», говорила Ксеня.

– Знамо дело, вместе нажили. Да только ребята-то причем? Ведь им кажный божий день есть, пить надо, одежонка на них горит, нут-ка посчитай, справишься ли одна? Нет, Ксеня, ты не дури. Мишка за тобой, как лиса за белочкой ходит, а ты нос в сторону…

У отца были еще две сестры, постарше его: Клавдия и Анастасия. О первой, точно по уговору, в семье не упоминалось. Лишь по отдельным словам бабушки и теток у меня составилось впечатление, что жизнь ее была очень неблагополучной.

– Сама виновата, кто толкал петлю-то на шею накидывать! – говаривала бабушка.

Оказывается, вышла Клавдия замуж в отдаленное богатое село за вдовца, у которого и впрямь было «семеро по лавкам», семь сыновей, один другого озороватее, вороватее.

– Благословил отец деток до чужих клеток, – отзывался неодобрительно дед о зяте. Впрочем, последний и сам на руку был нечист, промышлял кражей лошадей. Много раз его били за это односельчане.

Клавдия маленькая, худенькая, с огромными испуганными глазами, еле справлялась, обшивая, обмывая эту ораву. Пасынки ее ни во что не ставили, только и слышала:

– Жрать давай!

Умерла она рано, молодой, после тяжелых родов.

– Царство ей небесное, – сказала бабушка, узнав о кончине дочери. – Отмаялась горемычная!

Вскоре убили и мужа Клавдии, конокрада, после очередной кражи лошадей, убили зверски, самосудом.

– Свой суд короче, – сказал дед, а бабушка добавила: – По делам вору и мука!

О том же, куда делись «семеро по лавкам», почему-то и разговору не было.

Анастасия или тетя Тася, как мы ее звали, жила на Одуе, в большом, обитом тесом доме, покрашенном в розовый цвет. Мы, дети, ни разу не были в нем и позже приходили с опаской. Говорили, что у свекра тети Таси рак губы. Что это такое, мы не знали, представляли, что рак впился клешнями в губу старика и держался, повиснув, на ней. Одно это представление наполняло нас ужасом.