Там - Анна Борисова

Был и крик петуха.

«Дщери пения умолкли», когда заткнулось радио.

«Папа-мама, прости-и».

Высоты куда как страшны, и ужасы по дороге, все верно.

И были цветки миндаля, и рассыпались каперсы.

От взрывной волны лопнула «серебряная цепочка» нательного креста, а на руке позолоченный браслет наградных часов, «золотая повязка».

Только на колесе, что обрушилось над колодезем, Губкин споткнулся. Не мог уразуметь, что это значит.

Сколько ни ломал голову, никак.

Между тем мрак начинал рассеиваться, сверху лился какой-то свет.

Посмотрел туда Губкин и увидел белый вертящийся кружок, наполненный сиянием.

Вот оно, колесо! И колодезь.

Очень возможно, что это не Губкин к нему летит, а оно само на него обрушивается.

И колесо упало на него, окатив светлыми брызгами. Обновленный этим искристым омовением, Губкин оказался на зеленом лугу, переливающемся от росы.

Кроме радужных бликов ничто здесь не двигалось. Мир замер, осиянный утренним светом.

Поднял Губкин глаза, чтоб посмотреть на Судию, но зрение не вынесло Сияния. Ничего он не увидел, кроме Силуэта, не такого громадного, как ожидал Губкин.

Не было ни вопрошания, ни внушения, о каких можно прочесть в иных божественных книгах. И губкинские сопровождающие тоже безмолвствовали. Заступник стоял, почтительно склонив голову. Бес, который у Губкина был какой-то хмурый, лядащий, закрыл рожу когтястыми руками.

«Скучный ты человек, Александр», — не слухом, а как-то иначе услышал Губкин обращенные к нему слова. Удивительней всего показалось ему, что в них явственно ощущалась улыбка. Как будто скучность — качество положительное, но немного смешное.

И еще было сказано: «Пошел вон, Алексофаг, ты свое дело исполнил. А ты, Андралекс, дай ему одежд со своего плеча. Там, наверху, понадобятся».

Свет вспыхнул еще ярче, и Губкину пришлось крепко зажмуриться. Когда он вновь осторожно приоткрыл веки, Судии перед ним не было. Мир потускнел и померк.

Зато и бес Алексофаг исчез. Ангел же, которого звали почти так же, как Губкина, снял с себя тонкое белое одеяние и набросил на подопечного. Это было что-то вроде халата, совсем невесомое. Губкин про себя назвал одеяние «хламидой». Как-то оно звучало торжественней, чем «халат».

Под хламидой у Андралекса оказалась другая, точно такая же. Ее ангел тоже снял и опять надел на Губкина. И снова, и снова, и снова.

В исторических книжках Губкин читал, что в средневековой Руси самой почетной наградой почиталась шуба, жалованная с царского плеча. А тут не с царского, с ангельского! Да сколько!

— Спасибо, мне хватит, — пробовал воспротивиться Александр, но Заступник не слушал.

Он все надевал и надевал на него хламиды, а они не кончались. Губкин уж и со счета сбился. Но ни тяжести, ни стесненности в движениях не ощущал, лишь приятное тепло.

«Всё, — наконец вздохнул Ангел, как показалось, с беспокойством. — Больше нельзя. Буду молиться, чтоб хватило. И ты молись».

Он взял Губкина, укутанного, как луковица, в сто одёжек-без-застежек, за руку, потянул кверху, и они вдруг устремились ввысь.

Вот они, мытарства, сейчас начнутся, догадался Александр, но испугался несильно. Во-первых, Заступник с ним, а во-вторых, ангельские одежды придавали храбрости. Доспехов прочнее не бывает.

Смущало лишь одно. Из священных книг достоверно известно, что новопреставленная душа бывает истязаема мытарствами на третий день после выхода из плоти, потому и возносят в храме особые молитвы во души поддержание. Но три дня ведь не прошло!

Хотя кто знает, сколько времени в земном исчислении поднимался он в колодезе? Чувствовал себя Губкин так, будто ему не тридцать два года, а вдвое больше.

Нельзя, однако, сказать, чтобы этот хронологический казус занимал его очень сильно. Слишком много поразительного было вокруг.

Чем выше к облакам поднимались они с Андралексом, тем люднее становилось в небе. Много, очень много человеков разного пола, возраста и облика возносились кверху, сопровождаемые каждый своим ангелом. Почти все новопреставленные тоже были в хламидах, но увидел Губкин, чуть повыше себя, и совсем голого мужчину. Он ежился, тряс бородой и плакал.

Воздух затуманился. Это летящие достигли облака.

«Тут мытари первого судилища, — сказал Андралекс, — где взыскивают за празднословие».

Проворные черти в черных таможенных мундирах ощупывали женщину, достигшую заставы раньше Губкина. Содрали с нее одно белое одеяние, другое. Дали пинка, чтоб отправлялась дальше. Женщина только взвизгнула.

Следующий на очереди был голый, с которого, казалось бы, и взять нечего.

«Сучил языком, раб Божий. Как метелкой мел!» — радостно закричал один из бесов. Двое других всадили в орущего когти и ловко содрали с него кожу, после чего скинули кровоточащее тело вниз. Сопровождавший мужчину заступник с плачем отлетел в сторону.

«Следующий!»

«Тут тебе страшиться нечего», — шепнул Андролекс.

И то. Болтливым Губкин никогда не был. Бесы потискали его, разочарованно присвистнули, подтолкнули кверху.

Снова душа и ее Спутник летели сквозь воздушное пространство, но расстояние до второго слоя облаков было небольшое.

«Тут мытари лжи, — предупредил Ангел. — За всякое лживое слово мзду берут. Ты тоже, бывало, врал. Ну да ничего. Все твои лжи от мягкосердечия, а клятвопреступлений на тебе нет».

Понюхали таможенники Губкина. Одну хламиду содрали, протолкнули дальше. «Вали-вали, не задерживай!» А рядом кого-то шмонали всерьез, только куски белой ткани отлетали.

Мытарство третье, клеветное, Александр миновал без потерь.

На четвертом, чревоугодном, лишился двух хламид. Грешен, съедал на Масленицу блинов выше всякого предела. И колбасу докторскую тоже, бывало, зараз по полкило убирал.

Таможня пятого слоя трясла за ленивость. Здесь Александр многих одежд недосчитался. За то, что в школе к учению был нерадив, что институт бросил, что любознательности не хватало. Главное же — что не искал в себе даров, какие в нем от Господа заложены.

Зябковато стало Губкину после пятого кордона. А ведь ломался, от одежд отказывался.

Зато шестое мытарство, где берут пошлину за содеянные кражи, он преодолел благополучно.

В облаке сребролюбия и скупости, где со всех сторон вой стоял, его тоже не тронули.

Не страшно ему оказалось и восьмое мытарство лихоимства. Взяток Губкину, слава Тебе, Господи, брать при жизни было не с кого, и в долг под проценты он тоже никому не давал. Наоборот, сколько раз у него брали и не возвращали.

Облако девятое особенно опасно для неправедных судей, кто судил не по справедливости, и для предпринимателей, кто своим работникам недоплачивал. Эту стадию Губкин вообще как по зеленому коридору проскочил. Таможенники на него только взглянули да, позевывая, отвернулись. Опытные. Сразу увидели: не клиент.

Десятый этаж, где обирают завистливых, стоил ему двух хламид. Это мало. С других куда больше снимали. С Губкина же только за две вещи. Ужасно он всегда завидовал тем, у кого голос хороший. Стоит, бывало, перед телевизором, воображает себя певцом, подпевает дурным голосом. Это-то козлиное пение мытарь ему сейчас и изобразил. «Давай мзду, Азнавур недоделанный». И еще взяли за Леху Колесниченко. Был в армии такой дружок, которому Губкин по молодой глупости люто завидовал. Леха как в увольнительную ни пойдет, обязательно с какой-нибудь девушкой познакомится, одна другой краше.

На одиннадцатом КПП (этот термин Александру вспомнился из-за армейской службы) его пытали, во-первых, на предмет гордыни — ничего не нашли. Во-вторых, на грех тщеславия — тоже обошлось. В-третьих, в смысле непочтительности к отцу-матери. Здесь вообще мимо, потому что Губкин вырос в детском доме и родителей своих не помнил. Зато по четвертому пункту, хуле на поставленные от Бога власти, лишился он сразу нескольких хламид. Грешен, хулил власть, причем злобно и в непозволительных выражениях.

Андралекс потрогал, много ль на подопечном одеяний осталось, нахмурился. Это ведь едва за половину испытаний перевалили, и самые тяжкие еще впереди.

«Вдруг я не все благие дела тебе зачел?» — с тревогой спросил Заступник, и до Губкина дошло, что хламиды не просто так выдаются, а строго под отчет.

Двенадцатое мытарство касалось греха гнева и ярости. Это мимо, мимо.

Тринадцатое: злопамятство и мстительность. Тоже не по нашей части.

Ангел уже повеселее глядел. На четырнадцатом облаке, самом темном, где берут тяжкую мзду за смертоубийство, за драку, за побои, Губкин оставил одну хламиду целиком и от другой оторвали несколько лоскутов. Лоскуты за мелкие подростковые потасовки. Полную хламиду за махаловку на первом году армейской службы, когда они, салаги, решили «дедам» дать отпор и он одному бедолаге ременной пряжкой чуть голову не проломил.