Патрик Кензи - Деннис Лихэйн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спасибо, отец.
Здесь, в тишине и темноте гостиной, я припомнил заодно и собственный брак, длившийся, если не ошибаюсь, минуты полторы. Энджи и Фил, по крайней мере, преданы своей изломанной любви, или хоть памяти о ней, а у нас с Рени не было и этого. Если мой брак чему-нибудь и научил меня в отношении любви, то лишь тому, что любовь проходит. И я, глядя из окна гостиной Симоны Анджелайн на пустынную улицу, подумал: не потому ли мне удается добиваться успеха в своем деле, что в три часа ночи, когда весь мир спит, я все еще на ногах и делаю свою работу, ибо никаких более увлекательных вариантов времяпрепровождения у меня нет.
Я разложил пасьянс и попытался внушить себе что вовсе не голоден. Потом решил было совершить налет на Симонин холодильник, но поостерегся — хозяйка вполне могла подстроить ловушку: полезешь, например, за горчицей, заденешь проводок — и получишь стрелу меж глаз.
Бледно-золотистая полоска, приподняв черный купол ночи, возвестила о наступлении рассвета, потом за стеной зазвонил будильник, и вскоре я услышал, как зашумела в ванной льющаяся вода. Потягиваясь, пока хруст костей и суставов не удовлетворил меня, я начал обычную утреннюю разминку: пятьдесят раз присел, пятьдесят — отжался. К тому времени, когда я завершил свой комплекс, обе сестры, уже одетые и готовые к выходу, стояли в дверях гостиной.
— Вы ничего не брали из холодильника? — осведомилась Симона.
— Брать не брал, — сказал я. — Но не исключено, что я перепутал его с туалетом. Я, знаете ли, чертовски устал вчера, так что ничего удивительного. Помнится, там были какие-то овощи…
Симона опрометью кинулась на кухню. Дженна, поглядев на меня, покачала головой:
— Вы, наверно, считались самым остроумным в классе.
— Настоящий юмор с годами не тускнеет.
Симоне надо было на службу, и я всю ночь дебатировал сам с собой вопрос: можно ли отпускать ее из дому? В конце концов я пришел к выводу, что она не обнаруживает тенденции к сестроубийству, а потому можно надеяться, что язык у нее будет за зубами.
Глядя вслед ее отъезжающей машине, я спросил Дженну:
— А этот самый Сосия знает о Симоне?
Дженна, облаченная в кардиган, хотя столбик термометра неуклонно подползал к тридцати и не собирался останавливаться, ответила:
— Да, они встречались. Давным-давно. В Алабаме.
— Когда она перебралась на север?
— Месяца два назад.
— И вы можете поручиться, что Сосии это неизвестно?
Она поглядела на меня, как на чокнутого:
— Будь ему это известно, нас бы обеих уже на свете не было.
Когда мы подошли к моему автомобилю и я отпер дверцу, Дженна спросила:
— Все никак не повзрослеете, да, Кензи?
А я-то предполагал, что от «Порше» окружающие будут в восторге.
* * *
Путь обратно был столь же утомителен, как и туда. Гремела музыка, и если Дженне она была не по вкусу, она ничем этого не обнаруживала. Она вообще говорила мало — просто смотрела на дорогу, и когда не держала в пальцах сигарету, то разглаживала подол своего кардигана.
Когда мы уже подъезжали и на бледно-голубом фоне приветственно обрисовались очертания небоскребов Хэнкок и Пруденшал, она вдруг сказала:
— Кензи.
— Да?
— Вы когда-нибудь чувствовали, что нужны кому-нибудь?
Вопрос не застал меня врасплох.
— Случалось.
— Кому?
— Моей компаньонке и напарнице. Энджи.
— А вам она нужна?
— Бывает, — кивнул я. — Тьфу, черт, конечно нужна!
Она поглядела в окно и произнесла:
— Если так, то держите ее крепче.
* * *
Когда мы свернули с 93-й улицы на Хаймаркет, был уже самый час пик, и путь до Тремонт-стрит занял полчаса, хотя там всего-то миля.
Сейф, который абонировала Дженна, находился в Бэнк оф Бостон на углу Парк-стрит и Тремонт-стрит. Перед ним на бетонной эспланаде, зажатой двумя приземистыми домами, словно своеобразные створки ворот, ведущими на Парк-стрит, толпятся уличные музыканты, продавцы газет и всякой всячины, нищие и попрошайки, а мимо них торопливо проходят бизнесмены, дамы, политики, направляясь по тротуарам туда, где Коммон вновь обретает свой зеленый цвет и полого поднимается к Бикон-стрит, над которой горделиво высится золотой купол Капитолия.
На Тремонт-стрит ни припарковаться, ни остановиться дольше чем на тридцать секунд невозможно — улицу патрулирует взвод девиц из гитлерюгенд, вывезенных к нам после падения Берлина. Они высовывают свои бульдожьи морды из-за пожарных гидрантов, карауля дурачка, которому вздумалось бы застопорить движение на их улице. Пожелайте кому-нибудь из них удачи — и она тотчас вызовет эвакуатор, чтоб не больно-то воображали. И потому я свернул на Гамильтон-плэйс, проехал перед фасадом театра «Орфей» и поставил машину в зоне разгрузки фургонов. Два квартала до банка мы прошли пешком. Я хотел было войти с Дженной внутрь, но она остановила меня:
— Пожилая чернокожая леди является в банк с большим белым мальчиком. Что о нас подумают?
— Что я у вас на содержании?
— Нет, что вы переодетый полицейский, который конвоирует негритянку, схваченную с поличным. В очередной раз.
— Ладно, останусь здесь, — кивнул я.
— Я не затем согласилась пройти через все это, чтобы сейчас смыться от вас, Кензи. Если уж на то пошло, нынче ночью я могла выпрыгнуть из окна. Так что подождите лучше на той стороне.
Что ж, иногда людям надо доверять.
Она зашла в банк одна, а я пересек Тремонт-стрит и занял позицию у входа на станцию подземки, в самом центре этого бетонного пятачка, и тень от белого шпиля церкви легла на мое лицо.
Дженна вскоре появилась в дверях. Дождавшись, когда обмелеет поток машин, перешла улицу. Она широко шагала, держа в руке туго набитую сумку, глаза ее сверкали, как коричневый мрамор с искорками по центру, и выглядела она сейчас гораздо моложе, чем на фотографии, лежащей у меня в кармане.
— Это лишь малая часть, — сказала она, подойдя ко мне вплотную.
— Дженна…
— Нет-нет, — перебила она, — это тоже кое-что, поверьте мне! Сами увидите. — Она обернулась на Капитолий, потом вновь посмотрела на меня. — Вот когда докажете, что готовы помогать мне, когда я увижу, на чьей вы стороне, тогда и получите остальное… Получите… — Глаза ее вдруг потухли, голос дрогнул. — Получите… остальное… — с трудом выговорила она.
Я знал эту женщину всего-навсего часов двадцать, но этого оказалось достаточно, чтобы понять — «остальное» не сулит
