Монета желания - Денис Чекалов

Взойдя на крыльцо и постучав несколько раз, они не услышали ответа, и Ферапонт, которого Адашев не успел удержать, толкнул дверь. Они очутились в большой комнате, в углу которой стояла жарко истопленная печь, рядом какой-то закуток был прикрыт пестрой, весенние цветы изображавшей, занавеской.

Посередине комнаты располагался огромный длинный стол, на котором высились две квашни с тестом. Возле каждой стояла женщина, вымешивая пыхтящую живую опару. Стало понятно, почему они не услышали стука, — по комнате носились друг за другом, устроив догонялки, два мальчугана, сопровождая игру криками восторга и шутливого ужаса, когда погоня была близка.

Не обращая внимания на шум, женщины спокойно переговаривались между собой. Раскрывшаяся дверь и пахнувший морозный воздух обратили на себя всеобщее внимание. Находившиеся в комнате на мгновение застыли, предоставив вошедшим возможность рассмотреть себя.

Ближе всех стояла к Адашеву высокая русоволосая женщина с голубыми глазами, округлым, чуть полноватым лицом, нежно сиявшим бледным румянцем, пухлыми розовыми, чуть капризными губами. «Так вот она, зазноба Ферапонтова», — мелькнула мысль и тут же исчезла без следа, ибо Федор встретил прозрачно-зеленые, бездонные глаза другой женщины.

Ее бледно-золотые волосы, небрежно скрученные девичьей косой, были закреплены несколькими гребнями на затылке, однако несколько выбившихся прядей как-то беспомощно льнули к шее хозяйки. Одна из них, зацепившись за сережку, касалась светлого лица, цвета майского меда. Лишенное румянца, оно как будто освещалось изнутри каким-то внутренним пламенем, словно само напряжение жизни светилось из-под тонкой кожи. Изгибающиеся тонкие брови, чуть темнее волос, ровный нос с изящно вырезанными ноздрями, крупный аккуратный рот, приоткрытый удивлением, краешек белых зубов. Ничто не затеняло и не портило красоты этих лиц. Учитывая дальность от соседей, ранний час, да и почти всегда, когда мужья были дома, они не покрывали головы, как это требовалось приличиями, и надевали кику с вышитым платком (подзатыльником) и повойником, закрывающим волосы, опускаясь на плечи и грудь, только выходя за порог.

«Конечно, не та, — вновь подумал Федор, — та красива, спору нет, но эта ослепительно хороша. Что делать ей рядом с этой жалкой квашней, растопкой, дровами?»

Немая сцена неожиданно закончилась, ризничий, сорвав шапку и судорожно прижимая ее к груди, начал объяснять свое неожиданное вторжение. Он кивал головой в сторону Адашева, как бы требуя от него подтверждения, говорил о том, что они долго стучали и осмелились войти, только не услышав ответа.

Федор, давно стоявший без шапки и норовивший прорваться сквозь тарахтение приятеля, наконец спокойным голосом, как будто ничего не произошло, — да, в общем, так оно и было, — извинился, что застали хозяек врасплох. Тут обе женщины вспомнили, что головы их, как у девчонок-малолеток, открыты, и поспешно набросили платки.

Адашев объяснил свое раннее появление тем, что хочет переговорить с хозяином, пока тот не отправился в мастерскую, добавив, что они не будут больше докучать, а выйдут во двор и найдут Петра Ивановича там. Однако Аграфена давно пришла в себя от неожиданности, ибо эпизод действительно был пустяковым, извинилась, что встретили их в домашнем виде, да еще на стук гостей не ответили, пригласила войти в дом, раздеться и подождать немного, а она пригласит мужа.

Полина же была смолоду стеснительна, а после страшных обид, нанесенных боярином Воротынским, с трудом приходила в себя (хотя многое из того, что произошло с ней, не помнила). Потому слова не сказала, только детям рукой махнула, чтобы сели на лавку и замолчали.

Аграфена пригласила их в следующую комнату, но пока гости раздевались, Федор внимательно рассмотрел присмиревших мальчиков. Он сразу определил Алешу по зеленым материнским глазам, однако волосы того и брови были черны как ночь, кудрявым шлемом охватывая светлой смуглоты лицо и спускаясь на шею.

«Тут, видно, отцовские черты, но красив ребенок необычайно», — подумал Федор. Впрочем, хорош был и второй мальчик, блондин, с яркими голубыми глазами, пухлым и капризным, как у матери, ртом. «Вот бы отвезти их обоих в подарок султану», — вдруг мелькнула отвратительная мысль, от которой он сам содрогнулся и перекрестился, прося прощения у Бога за мерзостную задумку.

Аграфена провела гостей во вторую комнату, оставила там и вышла во двор, чтобы позвать Петра. Федору все нравилось в этом доме, несмотря на первую мысль о том, что красота хозяйки не соответствует обстановке. Но это было ощущение сродни тому, как если бы бриллиант положили в простую деревянную шкатулку, искусно вырезанную, изукрашенную, но все равно не подходившую обрамлять камень, несмотря на ее красоту.

А «шкатулка» все же нравилась — везде чистота, вдоль стен стоят широкие удобные лавки, покрытые какой-то тканью с несколькими шкурами звериными поверх, много окон — больше, чем обычно принято в доме, но это придает нарядность и свет комнате. Под окнами искусной рукой мастера сработанные ларцы, в углу божница с теплящимися лампадками.

«Иисусе Христе, да в этом доме даже читают», — подумал Федор, подходя к деревянным полкам, на которых расположились «Домострой», «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона, притча о душе и теле (о слепце и хромце) Кирилла Туровского, несколько работ Василия Грека и другие сочинения, касающиеся вопросов веры, нравственности, добродетельной и праведной жизни.

Все это время Ферапонт сидел молча на лавке, ожидая хозяина и видом своим исключая возможность расспросов, и тем более подшучивания со стороны Адашева. Последний, поняв настроение приятеля, тоже молчал, воздерживаясь от каких бы то ни было комментариев.

Хлопнула дверь, в первой комнате послышались голоса, детский смех, полилась вода — видно, вошедшие мыли руки после работы, — затем вошли несколько человек. Федор вновь, против своей воли и вопреки обычной осмотрительности, уставил глаза на прекрасное лицо Аграфены, но вдруг взгляд его натолкнулся, как о стену непробиваемую ударился, на смуглое лицо стоящего рядом с ним мужчины.

Был он высок, широкоплеч, строен, с тонкой талией. На худощавом лице светились ярким, сильным блеском глаза, черные, как антрацит на изломе, отражающие ум, внутреннее достоинство их хозяина. Глядя на Адашева, он как будто сказал: «Я знаю, что моя жена прекрасна, ты мужчина и не можешь удержаться от восхищения ею. Но помни, она моя жена. Прощаю тебе первое, от тебя не зависящее открытое любование, но помни, оно не должно повториться. Неуважение к ней — неуважение ко мне, а за свою честь я заступиться сумею».