Большая телега - Макс Фрай

А коварный чародей Эль Хуэвас здравствует до сих пор. Но многим достойным людям кажется, что долго так продолжаться не будет.

— А вот это была смешная история, — сказал я кошке, когда пришел в себя. — Мне даже понравилась. Это, что ли, к викингам Мустафа попал? Бедолага. Холодно же…

Кошка удовлетворенно мяукнула, и я пошел умываться. Душ, надо сказать, произвел на меня самое отрезвляющее действие. Кошка, кто бы спорил, отличная. И отношения у нас складываются — лучше не пожелаешь. Но эта ее дурацкая манера царапаться и, самое главное, последствия… Если разобраться, ничем не лучше пробуждения в компании повешенных. Даже хуже. Повешенных можно похоронить и забыть. А с регулярным бредом, отягощенным галлюцинациями, ужиться будет непросто…

Ты чего? Какое может быть «ужиться»?! — рявкнул я на себя. Ты завтра уезжаешь. А кошка остается. С чем ты собрался «уживаться», скажи на милость?

А ведь и правда.

В комнату я вернулся преисполненный решимости немедленно расставить точки над «i».

— Ты самая прекрасная кошка на обоих берегах Эбро,[22] — высокопарно сказал я зверю, мирно дремавшему на моей подушке. — Но все равно так дальше продолжаться не может. Хотя бы потому, что я действительно не писатель. Даже не любитель литературы такого рода. И к тому же завтра уеду. А потом улечу. А в самолет тебя вот так просто за пазухой не пронесешь. Так что придется тебе поискать другого переписчика для своих историй.

Кошка поднялась с подушки, адресовала мне взгляд, ледяной, как сто тысяч дохлых пингвинов, надменно развернулась и выпрыгнула в окно; кто и когда успел его открыть, было для меня абсолютной загадкой.

Я остался вполне доволен столь простым исходом дела, хотя на душе у меня, конечно, скребла не одна сотня сородичей моей навек утраченной зазнобы.

Надо было, что ли, покормить ее сперва, а уже потом выяснять отношения, сердито сказал я себе. У тебя тут, между прочим, шведский стол. А у бедной киски — только мусорные контейнеры, за доступ к которым еще небось с бродягами сражаться надо. Эх.

Движимый чувством вины, за завтраком я почти не притронулся к еде, зато предусмотрительно набил карманы ветчиной, а выйдя из гостиницы, принялся бродить по окрестностям в поисках автомата с водой, скамейки и дерева, где мы с кошкой познакомились, но почему-то так и не смог отыскать, а ведь вчера вышел, свернул вот сюда, выпил кофе — вот же он, тот самый бар. И где в таком случае? Нет, и все тут, хоть плачь. Надо было название улицы запомнить, нашел бы сейчас по карте, растяпа. Вечно у тебя все через жопу.

Я натурально страдал. Завернутая в салфетку ветчина билась в моем кармане как пепел какого-нибудь Клааса. Жизнь представлялась мне чрезвычайно печальным, хоть и поучительным процессом. Даже две порции сока гуйявы в баре на Дон Хайме меня не утешили. Зато обстановка там была самая что ни на есть духоподъемная: негромкая музыка, вышедшая из моды еще до начала Второй мировой войны, едкий дым кубинских сигарет, цоканье кубиков льда в стаканах и шорох кофейных зерен в мешках. За соседним столиком сидела явно сумасшедшая старуха, по крайней мере, она непрерывно что-то говорила вслух невидимому собеседнику. Вот во что ты превратился бы от этих дурацких историй, сердито сказал я себе, но облегчения не почувствовал. Старуха тем временем, достала из сумки тетрадь и принялась поспешно записывать короткие рваные строчки. Стихи? — неуверенно подумал я. Значит, не сумасшедшая, а просто поэтесса? Впрочем, с каких это пор одно другому мешало…

Дурной пример заразителен, и я сам не заметил, как сказал вслух: «Ну давай уже, найдись, киска, не сердись на меня, у меня ветчина». И тут же почувствовал, что о мои ноги кто-то усердно трется. Заглянул под стол и обмер: моя черно-белая подружка сидела там как ни в чем не бывало. Ну и дела.

— Ну и дела, — сказал я вслух. Подхватил кошку на руки, положил деньги на стол и пулей выскочил на улицу, как будто за мной гналось сто тысяч чертей.

Сам не понимаю, зачем было так спешить. Но кошка вроде осталась довольна моим поведением. По крайней мере, мурлыкать не переставала. А я несся вприпрыжку по улицам Сарагосы, таким разноцветным, словно, пока я сидел в баре, какой-нибудь пятилетний Бог принял этот город за книжку-раскраску и усердно размалевал все, что мог.

Я остановился, когда увидел знакомую скамейку под деревом. Уселся, достал из кармана сигареты. Кошка высвободилась из моих объятий, поглядела на меня ласково и насмешливо, неторопливо взобралась на роковую ветку и тут же преспокойно спрыгнула вниз, признавшись таким образом, что знакомство наше с самого начала было подстроено. Я, честно говоря, совершенно не удивился. И не рассердился, когда она, взобравшись ко мне на колени, неосторожно выпустила коготки.

Рассказывают, что в библиотеке университета Сарагосы есть книги, обладающие вздорным нравом. Возьмет, бывало, такую книгу в руки старательный студент, а ей покажется, что он руки не вымыл, или просто лицо его не понравится, и тогда вместо подлинных записей бедняга прочитает там бессмысленную ерунду, а то и вовсе запрещенную ересь, вызубрит наизусть, скажет потом вслух на экзамене, и жизнь его пойдет прахом.

Правда, говорят, что некоторые студенты, напротив, нравятся книгам. И тогда они обнаруживают среди страниц учебника тайные знания, сокрытые даже от профессоров. Но и в этом случае жизнь их зачастую идет прахом, ибо многие знания сулят многие беды, и нельзя человеческому уму подолгу раздумывать о непостижимом.

— Вот! — заорал я, очнувшись. — Точно! Святые слова! Нельзя!

— Мяу, — снисходительно ответила кошка. Дескать, подолгу, может, и нельзя, а несколько минут в день — почему бы и нет.

И снова принялась тереться и тарахтеть, да так, что я капитулировал. Рано или поздно это должно было случиться.

— Ладно уж. Ты победила. Заберу тебя с собой. Буду покупать тебе ветчину и записывать твои истории на досуге. Но больше, учти, ничего не обещаю. Потому что я не писатель. Мне сумки шить надо. Чтобы у тебя всегда была ветчина — в частности.

Моя роковая страсть только отмахнулась пренебрежительно. Белой лапкой в черном носке.

Вечером я позвонил Нанке.

— Ты тут, можно сказать, уже местная жительница.

— О да. Я — абориген, — подтвердила она. — Собираешься предложить мне стеклянные бусы в обмен на золото моих предков?

— Обойдешься. Нет у меня никаких бус. Мне нужен практический совет.

— Судя по томному голосу, тебе требуется адрес уютного борделя эконом-класса, — заржала она.

— Гораздо хуже. В смысле сложнее. Я хочу понять, как можно вывезти из Испании кошку. Легально, я имею в виду.

— Нашу каталанскую кошку? — изумилась она. — В это ваше серое-грязное-промозглое? Не позволю мучить животное.

— Я собираюсь мучить арагонскую кошку. Не каталанскую. Можно?

— Арагонскую? Ладно, черт с ней. Вывози. Я не знаю как, но завтра узнаю. Примерно представляю, у кого спросить. Но учти, тебе совершенно точно потребуется бабло. И время. Это к гадалке не ходи. Сколько именно — это я скажу тебе завтра.

— Ладно, — бодро сказал я. — Тогда не стану спрашивать у тебя адрес уютного борделя. Буду экономить.

Манана расхохоталась на том конце неизвестно чего — связь-то беспроводная. А потом спросила:

— Как ее зовут?

— Понятия не имею. Хотя есть у меня одно нехорошее подозрение…

— Manuscrito,[23] да? — подсказала Нанка.

— Тогда уж Манускрита, — вздохнул я. — Идиотское имя для кошки. Хуже не придумаешь. Но боюсь, на другое она отзываться не станет.

η. Benetnasch. Эльче-де-ла-Сьерра

— Открой мне страшную тайну: зачем ты перекрасилась в блондинку?

— Именно «зачем»? Не «почему»? О, тогда это хороший вопрос. И теперь тебе придется выслушать длинный-длинный ответ. Незавидная участь!

Машка сидит на моем ковре скрестив ноги, в одной руке она держит чашу, наполненную кровавым вишневым компотом, в другой — консервный нож, которым только что собственноручно вскрыла банку. Она сияет, хотя продула мне в нарды, причем пятую партию кряду. И это, как оказалось, моя проблема. Играли на желание, и фантазия моя уже иссякла, не заставлять же человека кукарекать, высунувшись в окно. В общем, ничего не смог придумать, кроме как задать дурацкий вопрос. Тем более, мне действительно интересно — какого черта она так над собой надругалась? Машка от природы рыжая, другие женщины в такой цвет за бешеные деньги перекрашиваются и страдают потом, что не тот оттенок, а она вдруг стала ослепительной химической блондинкой, каких миллионы, чучело неразумное.

— Если бы ты спросил «почему», — говорит Машка, — я бы честно сказала: «Потому что в голову стукнуло». Потом локти кусала, конечно. Но больше не кусаю. Потому что знаю, зачем я это сделала. Совсем недавно узнала. В Испании, собственно.