Тоомас Нипернаади - Аугуст Гайлит

Вот как, удивляются, и солнце — тоже твое, и сияет даже в полночь? Вот так, отвечаю, сияет даже в полночь. Правда, нет у меня еще избушки, где приклонить свою головушку, маленькой такой избушки, ну да настоящий мужчина и с этим справится! А от вас мне ничего не нужно, я пришел-то в свое удовольствие да ради миленькой Энелеле. Если позволите, я захвачу только маленький подарочек на память! И я снимаю туфельку с ножки Энелеле, кладу ее в нагрудный карман и сажусь на своего коня. Прощайте и будьте здоровы! - говорю.

Так и было на самом деле, я могу поклясться перед самим господом богом и его высокочтимыми епископами!  Это произошло со мной позавчера ночью, а в доказательство в моем нагрудном кармане осталась крошечная туфелька. Взгляни сама, вот она...

Нипернаади стал рыться в карманах. Пощупал тут, там, все беспокойнее, нетерпеливее.

- Куда я ее упрятал? Уж не пропала ли? - испуганно бормотал он.

Потом провел рукой по лбу, будто очнувшись.

- Эти белые ночи и в самом деле сведут с ума! - вздохнул он.

Помолчал, нахмурился.

- Тебе не нравятся такие разговоры, Анне-Мари, - сказал он, - я знаю. Попробуем поговорить о чем-нибудь другом.

Ты все еще не веришь, что я полюбил тебя, это так обидно.

Ты знаешь, скоро может случиться такое, что из-за тебя я помчусь вниз с водопада, как тот Йоона — Львиная голова. Помчусь вниз, и пропал твой парень. У меня такие вещи происходят легко и просто. Сам бог велел промчаться: река, водопад и паром, вот он, осталось только топор одолжить, чтобы канаты перерубить.

А для такой надобности топор одолжит любой.

А то, может, передумаешь?

Смотри, Анне-Мари, вот Маарлаское болото, и я никак не пойму, почему его до сих пор не осушили и не превратили в бархатный луг? Все-то оно булькает и все-то журчит под кочками, и туманам над ним нет конца: смотри, как поднимаются белые туманы, низкие пушистые березки и коренастые сосны словно подвешены к небу за кроны. Я поглядел возле водопада — там плитняковая стена шириной всего в несколько саженей, она и задерживает воду. Если эту стенку взорвать динамитным зарядом, болото стечет и высохнет, как опрокинутое блюдо. И вам больше не придется воровать лошадей, прятать их на болоте, водить дружбу с цыганами. Даже Яйрус, вернувшись домой, сможет стать честным земледельцем, да и у Кюйпа жизнь пойдет веселее. Здесь пройдет столбовая дорога, и путешественники не преминут зайти передохнуть в трактире.

Ах, милая Анне-Мари, какие могли бы здесь быть роскошные луга, а на этих лугах паслись бы два десятка дойных коров Анне-Мари, такие большие, рыжие, у каждой вымя, что белый чан. И Анне-Мари вышла бы на порог своего хутора, посмотрела бы на это стадо, за подол ее цеплялись бы два маленьких крикуна, поглядела бы на свое стадо, улыбнулась бы во весь рот и крикнула — эге-гей! - стадо на двор, само в белом переднике — доить собирается, глаза и губы блестят на заходящем солнце. Стадо с топотом, качая тяжелыми выменами, побежит по тучном лугу домой, впереди — собака, сзади — пастух, и скоро, скоро молочные струи весело ударят в подойник. А там, гляди-ка Яйрус (или Кюйп, как захочешь) во дворе появится с лошадью и плугом, сотрет пот со лба, взглянет на тебя, радость какая, и скажет: ох и денек был, сущее пекло! И вы зайдете в дом, а пара карапузов за вами по пятам, все так же держась за юбку, а там твой муж добавит: видишь, теперь и лошадей красть ни к чему и в тюрьме из-за них не сидеть — сами растут на лугу, прямо как грибы в лесу!

Я тут осмотрелся: многие годы река несла из лесу всякий злам и грязь, а плитняковая стена у водопада все это задерживала. Так за десятки, сотни лет здесь образовалось огромное болото, а ведь в старину была плодоносная долина. Я эти вещи знаю, поверь мне, Анне-Мари. Я по профессии осушитель болот, иду себе, иду, и где увижу такое болото, сразу принимаюсь за дело. Я осушил уже не один добрый десяток болот, воды со страшным шумом сбегали вниз, и оставалась прекрасная долина, словно открытая ладонь. Оно и не бог весть какое искусство: неподалеку от водопада, шагах в двадцати, вырубаешь гнезда, закладываешь в них взрывчатку, прилаживаешь фитили, и — полетели камни во все стороны. Делается и так: соединяют речку с канавой, и тут — господи, твоя воля! - воды устремляются в новое русло, бегут и пенятся было болото и нет его. К осени, когда болото высохнет, можно браться за топоры, плуги, и к следующей весне засеем луговины. Такую жирную землю еще поди поищи.

Как ты думаешь, Анне-Мари, что если нам завтра же взяться за это дело? Ты, Кюйп, Йоона, я, даже Яана Рысака позвали бы на помощь, мы бы за несколько дней управились.

Ты только представь себе — осенью возвращаются домой цыганские обозы и в изумлении останавливаются у Каавы. Трут глаза, трясут головами: да что же это за дьявольское наваждение? Здесь же прежде было болото, и Маарла, и дом их, а теперь ничего этого и в помине нет. Остались только их бывшие покосившиеся избушки, да и те вроде как на возвышении, вроде как чужие... На Фместе болота раскинулись прекрасные луга, и по ним река течет, неужто это Каава? Станут искать прежний свой дом, да не найдут. И тогда в души их вселится великий страх, дрожа и стеная, запрыгнут они на свои возы и поскачут во весь дух прочь от этого проклятого чужого места.

Правда, Анне-Мари, давай завтра же начнем рубить гнезда для динамита.

Нечего время терять, и Йоона избавится от этого проклятия — мотаться на пароме туда-обратно и будет спокойно жить да песни распевать. Не нужно будет вскакивать, случись какому-то обормоту подъехать к реке, можно будет преспокойно закончить свою песню и начать следующую. Да и паром не будет нужен, река уйдет в узкое русло и через нее можно будет построить мост.

Странно, ты ничего не отвечаешь, Анне-Мари. Ты еще даже не поздоровалась со мной. Я сижу здесь уже который час, говорю, а ты притаилась, как птичка в своем гнездышке. И не оставляет, пока не сломит, не бросит в тяжелый сон. Только грудь ходит и ноздри раздуваются, как жабры.

Нет, ты, конечно, не спишь, ты прислушиваешься за дверью, ушки на макушке, и улыбаешься. Да и кто сейчас мог бы спать, сейчас, когда туманы стаяли с болота, солнце привстало и стаи ласточек кружат в самой вышине. Теперь им не до шуток, наверное, ласточкины гнезда уже полны птенцов, и каждый норовит высунуть пищащий клюв за край гнезда, и нет такой силы, которая смогла бы набить их утробу. Гляди-ка, уже скворцы вывели своих птенцов, теперь они целой стаей перелетают с пашни на пашню. Видно, нужно проглотить еще не одно сотню тысяч червячков и букашек, прежде чем крылья окрепнут, чтобы выдержать дальний полет на юг над лесами и морями.

Анне-Мари, да пойми же, я люблю  тебя!

Скажи только слово,одно словечко, надо же мне знать, что ты тут, за этой дверью.

А может, хочешь, чтобы я сыграл тебе?

Хватит разговоров, ты со всем согласна и хочешь теперь послушать музыку? Верно, я же обещал сыграть тебе, еще там, в сарае, помнишь?

Он взял свой инструмент, расположился поближе у двери, раз-другой прошелся пальцами по струнам, потом прислушался и заиграл. Это была какая-то полька, быстрая и шумная. Пальцы будто пританцовывали на струнах. Лицо осветилось улыбкой, глаза подобрели. Было видно, что он и сам наслаждается своей игрой.

- Хорошо, Анне-Мари, правда? - спросил он.

И тут скрипнула задняя дверь трактира и на пороге показался Кюйп. Сонный, он прикрыл глаза от солнца. Ослепительно сияли его белая рубаха и штаны.

- Кто там колобродит всю ночь? - крикнул он, держа руку перед глазами и пытаясь смотреть сквозь пальцы. - Что, на ярмарку или на свадьбу? Тогда стучись в дверь трактира, туда, где вывеска?

Он тяжело и надолго закашлялся в левой руке у него дымилась трубка. Кашляя, он сгибался чуть ли не пополам.

- Анне-Мари здесь? - спросил Нипернаади.

- Анне-Мари здесь? - повторил Кюйп. - Нет, там только пустые пивные бутылки.

Нипернаади с мрачным видом отбросил каннель.

- Где же она? - понуро спросил он.

- Где она? - опять повторил Кюйп. - Она спит там, в трактире, на той половине, где лошади.

Так, значит, она не в амбаре? И весь мой сказ о Капуртальском магарадже, Энелеле, осушении Маарлаского болота и всем прочем просто-напросто брошен на ветер? Все говорилось пустой клети, мои самые замечательные слова бились об это прогнившую дверь?!

Всегда так, всегда все самое прекрасное проходит мимо ушей, а то, что доходит до них, - сор, шелуха.

И Анне-Мари ничего не слышала, ни о любви, ни о двадцати дойных коровах, у которых вымя, что белый чан? Не слышала, как он обещал вспенить воды и с шумом спустить болото. Не слышала — и это главное — его виртуозного исполнения, которое может так прозвучать единственный раз в жизни! Конечно, он играет каждый день, но ведь могло же быть, что только раз в жизни он сумел вложить в игру всю свою душу, всю свою страсть. И ничего этого Анне-Мари не слыхала, спала как убитая, вздымая груди, фыркая ноздрями, спала там, на лошадиной половине!