Постижение - Маргарет Этвуд

— Вы захотите перестраивать? — спросила я. Мне представились мотели, панданусы.

— Ну, надо будет, конечно, установить электрогенератор и очиститель для воды и, пожалуй, больше ничего, мы склонны оставить все как есть, ваша маленькая усадьба обладает, — он погладил ус, — определенным сельским очарованием.

— Мне очень жаль, но она не продается, — сказала я. — Пока, во всяком случае. Потом, может быть.

Конечно, если бы отец умер, он бы, возможно, одобрил такую сделку, а так, можно себе представить его ярость, когда он возвратится и увидит, что я продала его дом. Да и не факт еще, что владелицей буду я. Где-то могут оказаться документы, завещание там, какие-нибудь условия, я в жизни не имела дела с юристами, надо будет, наверно, заполнять бланки, анкеты, еще придется, пожалуй, вносить налог на наследство.

— Ну что ж, — произнес мужчина с сердечностью проигравшего, — Я уверен, что предложение наше останется в силе. На все времена, так сказать.

Он вынул бумажник и протянул мне карточку — «Билл Малмстром. Детское платье. Одежки для крошки».

— Спасибо, — сказала я. — Буду иметь в виду.

Я взяла Поля под руку и повела в огород, словно бы для того, чтобы отплатить овощами за овощи, я чувствовала, что обязана объясниться, хотя бы перед ним, он столько для меня сделал.

— Ваш огород, он не в очень-то хорошем состоянии, да? — сказал Поль, осматриваясь.

— Да, — согласилась я. — Мы его только что пропололи, но я хочу вам подарить… — Я лихорадочно озиралась, потом с отчаяния ухватилась за полузавядший куст салата, выдернула его из земли и с самым любезным видом преподнесла Полю прямо с корнями.

Он держал его, обескураженно мигая.

— Мадам будет очень рада, — проговорил он.

— Поль, — сказала я, понизив голос, — я продать не могу, потому что отец жив.

— Да? — встрепенулся он. — Он вернулся? Он здесь?

— Не совсем, — сказала я. — Сейчас его здесь нет, он в отлучке, но скоро, по-видимому, приедет.

Вполне могло статься, что он в эту минуту подслушивал наш разговор, прячась за малинником или позади мусорной кучи.

— Он уехал за деревьями? — ревниво спросил Поль, обиженный, что без его ведома; когда-то они ездили вместе. — Ты, значит, его успела повидать?

— Нет, — ответила я. — Его не было, когда я приехала, но он оставил мне вроде как записку.

— А-а, — протянул Поль, нервно поглядывая в темные заросли у меня за спиной. Видно было, что он мне не верит.

На обед мы ели цветную капусту Поля и консервы, жареную свинину с кукурузой. За баночным персиковым компотом Дэвид спросил:

— Кто были те два старикана? — Верно, видел их из окна.

— Приезжал человек, который хочет купить этот дом, — ответила я.

— Держу пари, янки, — сказал Дэвид, — Я их в любой толпе различаю.

— Да, — ответила я. — Но он из Ассоциации защитников дикой природы и обратился ко мне от их имени.

— Чушь, — сказал Дэвид. — Агент ЦРУ.

Я засмеялась.

— Вовсе нет, — сказала я и протянула ему карточку фирмы «Одежда для крошки».

Но Дэвид не шутил.

— Ты не видела, как они действуют, а я видел, — мрачно произнес он, намекая на свое нью-йоркское прошлое.

— А что им здесь? — усомнилась я.

— Как «что»? Шпионская база, — объяснил он. — Любители природы с биноклями. Все сходится. Они понимают, что это место будет иметь важное стратегическое значение во время войны.

— Какой войны? — не поняла я, Анна покачала головой:

— Ну, пошло-поехало…

— Но это ясно как день. У них кончаются запасы воды, чистой питьевой воды, свою воду они всю испоганили, так? А у нас ее уйма, наша страна, если посмотришь на карту, — это почти что одна вода. И вот через какое-то время — даю десять лет — они дойдут до предела. Они начнут с того, что попытаются заключить сделку с нашим правительством, купить у нас воду по дешевке, а расплачиваться стиральными порошками и тому подобным, правительство даст согласие, там, как всегда, будут заседать марионетки. Но к тому времени войдет в силу Националистическое движение, и люди заставят правительство пойти на попятный, будут устраивать уличные беспорядки, похищения и все такое прочее. И тогда подлые янки пошлют сюда морскую пехоту, у них нет выхода — жители Нью-Йорка и Чикаго мрут как мухи, в промышленности перебои, питьевая вода продается на черном рынке, ее завозят в танкерах с Аляски. Они вторгнутся через Квебек — он к тому времени уже отделится, паписты им даже окажут поддержку и будут злорадно потирать руки, — нападут на большие города, перережут коммуникации и захватят власть, может быть, расстреляют кое-кого из ребят, и тогда партизаны уйдут в леса и примутся взрывать водопроводные трубы, которые янки начнут прокладывать из таких мест, как вот это, чтобы перекачивать отсюда воду себе.

Он говорил вполне определенно, словно все это уже произошло. Я вспомнила папины справочники: если партизаны-националисты будут вроде Дэвида и Джо, им тут зимой нипочем не выжить. Из городов помощи они получать не смогут — далеко, да и люди там равнодушные, им нет дела до новой смены властей, — а попробуй они сунуться к фермерам, те их встретят ружьями. Американцам даже не придется прибегать к дефолиантам, партизаны и так погибнут, сами, от голода и холода.

— А где ты будешь брать провизию? — спросила я Дэвида.

— При чем тут я? — ответил он. — Это я просто размышляю.

Я подумала о том, как про это напишут потом в учебниках по истории — один абзац, несколько дат и краткое резюме. Так преподносили нам историю в школе, нейтрально-длинные перечисления войн, мирных договоров, союзов, одни завоевывают власть над Другими, потом теряют, и никто никогда не вдавался в побудительные мотивы, не интересовался, зачем им была эта власть и хорошо или плохо поступали те, кто ее захватывал и отвоевывал. Вместо этого были ученые слова, вроде «демаркационный» или там «суверенный», смысл их нам не объясняли, а спрашивать нельзя было, в старших классах полагалось сидеть, вперившись глазами в учителя, будто он — киноэкран, тем более девочкам; если мальчик задаст вопрос, остальные мальчики начинали насмешливо причмокивать губами, а если девочка, то другие девочки потом в уборной ей говорили: «Подумаешь, развоображалась». Я вокруг Версальского мира все поля изрисовала орнаментом — растения с завитками листьев, с сердцами и звездами вместо цветов. Научилась рисовать незаметно, почти не двигая рукой. В цветочных рамочках генералы и важные исторические события выглядели как-то лучше. А если приблизить книгу к самым глазам, портрет распадался на серые крапинки. Анна втиснулась на скамейку рядом с Дэвидом, он говорил, а она теребила его руку.

— Я тебе говорила когда-нибудь, что у тебя большой палец убийцы? — спросила она.

— Не перебивай, — сказал он, но она сделала жалостное лицо, и тогда он ответил: — Да, да, говорила, и не раз, — и похлопал ее по плечу.

— Приплюснутый на конце, — объяснила она нам.

— Надеюсь, ты им не продалась? — сказал Дэвид мне. Я покачала головой. — Умница, — сказал он. — Сразу видно, что у тебя есть сердце. И все прочее тоже, правда? — обратился он к Джо. — Я лично люблю, чтобы у меня в руках было кругло и ядрено. Анна, ты слишком много ешь.

Я мыла посуду, а Анна, как обычно, вытирала. Ни с того ни с сего она вдруг произнесла:

— Дэвид — сволочь. Сволочь каких мало.

Я оглянулась на нее: таким тоном, впору глаза выцарапать, я до сих пор не слышала, чтобы она о нем говорила.

— Чего это ты? — удивилась я. — Что случилось? Вроде бы он за обедом ничего обидного для нее не сказал.

— Ты небось вообразила, что он по тебе обмирает, — проговорила она, растянув по-жабьи безгубый рот.

— Нет, — растерянно ответила я, — С чего бы мне это воображать?

— Вон он чего тебе наговорил, какой у тебя зад замечательный, крепкий и ядреный, мало что ли? — раздосадованно объяснила она.

— Я считала, что он издевается.

Я и вправду так считала, у него такая привычка, как бывает привычка ковырять в носу, только у него словесная.

— Издевается, как бы не так. Это он назло мне. Он всегда льнет к другим женщинам при мне, он бы и в постель их укладывал в моем присутствии, если бы мог. А так он их укладывает где-нибудь еще, а потом мне все рассказывает.

— Да? — удивилась я. Я и не предполагала даже ничего такого. — А зачем? То есть тебе-то зачем он рассказывает?

Анна свесила голову и опустила руку с посудным полотенцем.

— Он утверждает, что так честнее. Каков скотина. Когда я злюсь, он говорит, что я ревнивая и собственница, и пусть я не строю из себя, ревность — буржуазное чувство, пережиток собственнической этики, он считает, что все должны спать со всеми без разбору. А я говорю, что существуют врожденные эмоции, если что чувствуешь, надо давать этому выход, правильно? — То была заповедь веры, Анна вопросительно посмотрела на меня, ожидая, что я стану либо поддакивать, либо возражать; но я не имела ясного мнения, поэтому промолчала. — Он утверждает, что он лично лишен таких низменных чувств, он, видите ли, выше этого. Но на самом деле он просто из кожи лезет, чтобы доказать мне, что он все может и ничего ему не будет, я ему не помеха. А теории всякие его дерьмовые просто для прикрытия. — Она снова подняла голову и улыбнулась мне с прежним дружелюбием. — Я решила, надо предупредить тебя, чтобы ты знала: если он начнет тебя лапать и все такое, ты тут вообще-то ни при чем, это все делается ради меня.