Партитура Второй мировой. Кто и когда начал войну - Наталия Нарочницкая

Не нужно растрового микроскопа, чтобы распознать меру двоедушия официального Лондона. Причем не только при ведении дел с СССР, но также с французами, американцами и поляками. До «совместной англо-германской политики» не дотянули. Гитлер, похоже, счел, что железо разогрето недостаточно, чтобы заняться его фасонной ковкой, и в третий раз упустил случай сорвать банк. В ноябре 1937 г. Галифакс подводил его к «генеральному урегулированию». В сентябре 1938 г. Чемберлен напрашивался на исторический союз двух империй. Предложения Вильсона летом 1939 г. имели поддержку консервативного большинство в палате общин.

Восстановим хронологию — она красноречивей парадных слов. 8-21 июля Г. Вильсон, Р. Хадсон и видный консерватор Дж. Болл плели кружева с К. Вольтатом в расчете на скорый положительный ответ Берлина. 23 июля Галифакс известил советского посла Майского о готовности вступить в военные переговоры, не дожидаясь окончания переговоров политических, и обещал, что британская делегация сможет отправиться в Москву «через 7-10 дней».

Десять дней пролетели. Отзвука из Берлина на вильсоновскую «программу» все нет. Дабы выиграть время, англичане избирают грузопассажирский тихоход — самый медленный из технически возможных способов доставки их представителей на переговоры в Москве. И чтобы немцы не заблудились в догадках, Вильсон приглашает к себе 3 августа посла Г. Дирксона, чтобы продолжить сопряжение позиций Британии и рейха.

Из слов Вильсона, докладывал в Берлин посол, вытекало, что «возникшие за последние месяцы связи с другими государствами (контакты с СССР, Польшей и Румынией) являются лишь резервным средством для подлинного примирения с Германией и что эти связи отпадут, как только будет действительно достигнута единственно важная и достойная усилий цель — соглашение с Германией… Соглашение должно быть достигнуто между Германией и Англией; если бы это было сочтено желательным, можно было бы, конечно, привлечь Италию и Францию».

Из британских посул, полученных через Вольтата, Гитлер заключил: германо-польский конфликт не обернется большой войной. Англия останется в сторонке. Для перестраховки он предпринял, тем не менее, необычный ход. 11 августа фюрер пригласил К. Буркхардта, верховного комиссара Лиги Наций в Данциге, и попросил его о «доброй услуге» — помочь разъяснить Западу суть происходившего. «Все, что я предпринимаю, — подчеркнул он, — направлено против России; если Запад столь глуп и слеп, что не понимает этого, я буду вынужден сговориться с русскими, чтобы разбить Запад, и затем после его поражения, собрав все силы, повернуться против Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы никто, как в прошлую войну, не морил нас голодом».

Дотошные журналисты раскрыли секрет визита Буркхардта на Оберзальцберг и девальвировали его «миссию». Зачем Буркхардт понадобился Гитлеру? Однозначного объяснения этому нет. Едва ли случайно, однако, сигнал, выданный через него Западу, приурочивался к началу тройственных военных переговоров в Москве. Надо было укрепить англичан в намерении уклониться от договоренностей с Москвой, сколько-нибудь связывавших им руки.

12-13 августа Гитлер выжидал, не аукнется ли афера Буркхардта чем-либо примечательным. 14 августа запас терпения иссяк, и нацистский предводитель поставил Геринга, фельдмаршала Браухича и адмирала Редера в известность — решение атаковать Польшу самое позднее через две недели принято.

Информация, поступавшая к советскому руководству, позволяла ему быть в курсе многих заговоров и уловок. Вот совещание у Гитлера с высшим командным составом вермахта в декабре 1936 г. Нападению на Советский Союз должен предшествовать разгром Польши. Пару дней спустя сообщение об этом легло на стол Сталину. О решении 3 апреля 1939 г., активизировавшем план «Вайс», Кремлю доложили через десять дней. Утверждать, что наш диктатор знал все или почти все, было бы никому не нужным перебором. Еще меньше оснований говорить, что Сталин выводил свои суждения только из фактов. Зачастую его поступки оказывались противоположными тому, чего требовали факты. Наверное, это отличает всех политических деятелей в любой стране, наделенных чрезмерной и бесконтрольной властью.

Затишье после того, как 28 июня Риббентроп, по его выражению, «запустил блоху в ухо Сталину», было прервано 24 июля приглашением Г. Астахова в МИД Германии для ознакомления с точкой зрения правительства рейха на возможные этапы перестройки отношений двух стран. Глава дипломатического ведомства, сообщил Шнурре, представлял себе этот процесс так: сначала успешные торгово-кредитные переговоры, затем нормализация по линии прессы, культурных связей и т. п., наконец, политическое сближение. Германская сторона обеспокоена, что Молотов уклоняется от конкретного обмена мнениями с Шуленбургом, а советские представители в Берлине не отвечают на вопросы Вайцзеккера, которыми «интересуется сам фюрер». Если Москва, закончил Шнурре, не готова к обмену мнениями на уровне руководителей, почему бы не попытаться сдвинуть процесс с мертвой точки «людям, менее высокопоставленным».

2 августа Астахова затребовал к себе Риббентроп. Министр настойчиво проводил мысль, что между Балтийским и Черным морем нет проблем, не поддающихся решению. «На Балтике, — по словам Риббентропа, — достаточно места для обеих стран, и русские интересы здесь не обязательно должны сталкиваться с немецкими. Что до Польши, то «Германия наблюдает за событиями внимательно и хладнокровно, но расплата за провокации последует в течение недели». Министр намекнул на желательность достижения взаимопонимания с Москвой в преддверии любого оборота. Он заметил также, что имеет «свою точку зрения на состояние советско-японских отношений» и не исключает здесь модус вивенди.

3 августа поверенного в делах опять вызвали в МИД. По заданию министра, К. Шнурре «уточнил и дополнил» разговор, состоявшийся накануне. Если советская сторона желает улучшения отношений, то не может ли она назвать вопросы, которых хотела бы коснуться при обмене мнениями? Германская сторона готова сделать это. Высказывалась просьба уточнить, кто с советской стороны мог бы быть уполномочен вести диалог. Предпочтительным местом проведения обмена мнениями был бы для немцев Берлин, поскольку данное направление политики в поле зрения лично Гитлера. Наконец, с учетом скорого объезда Риббентропа в летнюю резиденцию он рассчитывает хотя бы на подтверждение того, что Москва в принципе готова к переговорам.

О степени нетерпения Берлина свидетельствовало предписание Шуленбургу немедля запроситься на прием к Молотову и сдублировать разговор Риббентропа с Астаховым. Встреча состоялась 3 августа. Как докладывал посол, внешне нарком держался свободней, однако, и на сей раз не показал желания двигаться навстречу по существу. Реагируя на призыв посла не ворошить прошлого и подумать о нехоженых тропах, Молотов увязал возможность сделать это с получением удовлетворительных разъяснений по трем пунктам: антикоминтерновский пакт, поддержка Германией агрессивных действий Японии, попытки вытеснить СССР из международного сообщества. 4 августа Шуленбург телеграфировал в МИД Германии: СССР «преисполнен решимости договариваться с Англией и Францией».

Нелишне отметить: перед встречами с Риббентропом, Вайцзеккером или Шнурре Москва не оснащала Г. Астахова деловыми инструкциями. В. М. Молотов наставлял подчиненного, что тот поступает правильно, ограничиваясь выслушиванием заявлений собеседников и обещанием сообщить их содержание в Москву. Установлено три случая отсылки полпредству не слишком внятных, но все же ориентировок по проблематике улучшения отношений между СССР и Германией. 4 августа Астахову было сообщено: продолжение обмена мнениями об улучшении отношений желательно; что касается прочих пунктов, поднятых Риббентропом, то «многое будет зависеть от исхода ведущихся в Берлине торгово-кредитных переговоров».

4 августа из уст Шнурре впервые прозвучали слова «секретный протокол». Молотов сразу предостерег Астахова: «Считаем не подходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе», ибо «неудобно» создавать впечатление, что «договор, имеющий чисто кредитно-торговый характер… заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед».

Наконец, откликаясь на аналитическую записку Г. Астахова, в ней дипломат привлекал внимание к опасности вероломства Берлина и вместе с тем излагал свое видение «объектов», которые немцы собирались затрагивать в политическом диалоге, Молотов отстучал еще одну телеграмму: «Перечень объектов, указанный в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Разговоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве».