Инкассатор: Золотая лихорадка - Андрей Воронин

– Мне ваш ответ нужен для того, чтобы определить вашу... скажем так, искренность. Поверьте, у меня есть такая возможность.

– Что ж, сформулируем так. Я согласен выслушать ваши предложения. Вас это удовлетворяет?

– Не вполне, но...

– Кстати, как вы проверяете мою искренность? Дистанционный «детектор лжи»?

– Вы близки к истине. Только в моем «детекторе» нет шкал со стрелками и электронных ламп. А теперь нам пора ехать, гражданин закоренелый дебошир.

Глава 9

Вилор Федорович Логвиненко в детстве очень страдал из-за своего имени. В тридцатую годовщину смерти вождя мирового пролетариата такие имена давать было модно, и родители были искренне уверены, что человека, отмеченного инициалами Великого, в жизни может ожидать более выдающаяся судьба, нежели какого-нибудь Сергея, Андрея либо Николая. Имя Вилор означало: «Владимир Ильич Ленин Организовал Революцию».

Но Вилора по имени звал только отец, стопроцентный питерский пролетарий, ребенком переживший блокаду и связанную с ней дистрофию и умудрившийся через десять лет после ее прорыва зачать ребенка, да участковый, который заполнял на него протоколы за хулиганство. Юный Логвиненко, впрочем, хулиганом был не злостным, а, если можно так выразиться, творческим. Однажды, лет в пятнадцать, этот круглый отличник, если не брать в расчет неудовлетворительное поведение, выбил камнем окно квартиры, в которой жила нравившаяся ему, но недоступная барышня, и забросил туда букет цветов, собранных в окрестных палисадниках.

Компания, в которой не последнюю роль играл Логвиненко, могла в центре Ленинграда стащить с головы жены какого-нибудь ответственного работника богатую шапку, продать ее перекупщику, а вырученные деньги бросить в менее богатую шапку безногому фронтовику, какие в те годы еще подвизались возле пивных ларьков. Друзья звали своего лидера просто Виля. А те, кто был им обижен, отбегали на почтительное расстояние и голосили «Виля – простофиля!» Вилор на них за это не обижался. Он вообще был человеком необидчивым.

Вилор Логвиненко всегда и везде хотел быть первым. Не из мести обществу, родственникам, соседям, дворовым мальчишкам... Нет, мстить ему было практически не за что. «Старый колодец невского двора», где он прожил до семнадцати лет, научил юношу относиться к жизни не как к полосе препятствий, которую надо преодолеть, а как к зданию, которое надо построить. Именно так, как к законам архитектуры, и относился он к многочисленным условностям человеческого существования. Правда, интерпретировал их по-своему, более широко, часто идя на риск, скользя по краю, нарушая законы «сопротивления материалов». Ему везло, и в пропасть он не сорвался.

Отец Логвиненко, блокадник, активист, орденоносец, и мать, обычная, ничем не примечательная женщина, тоже пережившая блокаду и работавшая с ним на одном заводе, не стали отговаривать свое хулиганистое чадо, когда тот, отоспавшись после выпускного вечера, сообщил им, что собирается подавать документы на журфак МГУ. И хотя они без особой охоты отпускали свое чадо в столицу, препятствий чинить не стали. Несмотря на трудности «переходного возраста», отличник Вилор с первого захода поступил на один из самых престижных факультетов страны. И стал на своем курсе лидером. А когда вернулся из армии, куда ушел после второго курса, отказавшись от отсрочки, дорога ему открылась прямая. Тем более что к концу службы в погранвойсках в его кармане уже был самый настоящий партийный билет. Тогда-то и познакомился он с будущим экономистом Костей Фоминым.

Что дальше? Обычная биография человека с активной жизненной позицией. В прессе он практически не работал, хотя умел писать. Затем – распределение в «Комсомольскую правду», переход в горком комсомола, должность инструктора, предложение поступить в школу КГБ. И блестящая карьера в «Конторе Глубокого Бурения». Ко времени, описываемому нами, Вилор Логвиненко, благодаря железной хватке и редкой удачливости благополучно переживший все перестройки, путчи и тому подобные социальные катаклизмы, чувствовал себя полным сил и, как истинное дитя времени, был не только генералом ФСБ, но и одним из боссов оргпреступности. Правда, знали об этом считанные единицы. Те же из непосвященных, кто начинал догадываться об истинной сущности генерала, которого ценил директор ФСБ и знал президент (Логвиненко все-таки был питерский, хоть и переметнулся в Москву), исчезали навсегда.

– Вилор Федорович, куда и когда доставить Филатова? – голос помощника оторвал Логвиненко от сводки происшествий за последние сутки. Такую сводку клали ему на стол каждое утро, и, видимо, этот документ был единственным в своем роде, потому что даже министру внутренних дел попадал уже усеченный вариант. И когда однажды Вилор Федорович узнал не из сводки об одном шумном деле, двое референтов были вынуждены сменить свои мягкие кресла на жесткие стулья участковых инспекторов милиции.

– Везите ко мне на дачу, в Лебяжье, только в закрытой машине, – распорядился Логвиненко. – Я прилечу завтра утром.

Помощник по особо «интимным» поручениям молча испарился. Он-то хорошо знал, зачем его шефу понадобился человек, знающий местность около одного подмосковного городка и лишенный возможности отказать в «небольшой просьбе» большому человеку. Просто Логвиненко, или «Кайзер», как его именовали в определенных кругах (Вилор – Виля – Вильгельм...), очень хотел подгрести под себя одно хорошо налаженное предприятие. Налаженное, правда, другим человеком.

Матвей Кузьмич разбудил Филатова около полудня. Накануне его привезли в какую-то квартиру на окраине Питера, явно нежилую, но с полным набором мебели, и оставили в покое, предупредив, чтобы не высовывался дальше прихожей. Мужик, сменивший его вербовщика, спросил даже, что принести из магазина. Юрий заказал сигарет и заикнулся было о бутылке коньяка, но шкафообразная «горничная» на это сказала только: «Не положено». После Филатова никто не тревожил, если не считать галлюцинаций – каких-то незнакомых расплывающихся лиц, постоянно менявших черты.

Юрий умылся, привел в порядок джинсовый костюм – десятидневное пребывание на нарах в питерской тюрьме на пользу гардеробу не пошло. Сбрил найденной в ванной бритвой изрядно отросшую бороду.

– Ну-с, какие у нас планы? – спросил у расположившегося в кресле Матвея Кузьмича.

– Молились ли вы на ночь, дебошир? – ответил вопросом на вопрос не лишенный юмора «человек в сером» – он на этот раз снова решил выбрать именно этот цвет костюма. – А если не молились, то молитесь: через пару часиков мы с вами предстанем пред светлы очи одной очень важной персоны.

– Как мне с ним порекомендуете себя вести? – Филатов попробовал провести предварительную разведку, но наткнулся на плотный «заградительный огонь».

– А вы, гражданин дебошир, что – девица на выданье? Так он вам не жених. На месте сообразите. Только одно: будьте с ним абсолютно откровенны. Босс таких не любит, кто выкручивается и ловчит.

– Вы готовы? Пора ехать, – позвал кто-то из коридора.

Во дворе дома было спокойно, мирно играли детишки в песочнице, полоскалось на слабом ветерке белье на балконах. Около подъезда стоял микроавтобус «мицубиси» с темными стеклами, сквозь которые почти ничего разглядеть не удавалось. Место водителя и переднее сиденье были отгорожены от салона светонепроницаемой перегородкой. Все расселись. Машина тронулась.

За тот час, что они провели в дороге, никто не произнес ни слова. Наконец мотор заглох, и Юрий вышел... на лесную тропинку. Обернувшись, он увидел прямо перед собой симпатичный двухэтажный дом, стоявший на поляне и, казалось, выросший тут, словно гриб, – настолько гармонично вписывались его формы в лесной пейзаж. Несомненно, здесь чувствовалась рука хорошего архитектора. Дом не был приземист – наоборот, вытянут вверх, венчала его остроконечная крыша, сбоку пристроилась круглая трехэтажная башенка. Все сооружение было выполнено из красного гладкого кирпича, фундамент же облицован темным гранитом.

– Он ждет вас, – послышался чей-то голос, и через прихожую Филатова ввели в небольшой уютный холл, посреди которого стоял журнальный столик из карельской березы и два кресла, обитых кремовой кожей. У стен располагались кожаные диваны, между стрельчатыми окнами, забранными декоративной решеткой, висели картины. В глубине холла, спрятанная за двумя квадратными колоннами, виднелась высокая дверь темного дерева. Через несколько минут она отворилась, и в холл шагнул высокий, гладко выбритый мужчина с сединой в темных волосах. На его плечи была накинута домашняя замшевая куртка, под которой виднелась ослепительно белая рубашка с галстуком. Мгновенно он отыскал взглядом Филатова, приблизился, покровительственным жестом протянул ему руку. Выражение лица мужчины оставалось бесстрастным.