Лакуна - Барбара Кингсолвер

— Из Африки, ясное дело, — ответил Борзой.

— Они приехали сюда из самой Африки, чтобы рыть ямы?

— Вот придурок. Нет, раньше они были рабами. Потом Эйб Линкольн их освободил. Ты что, никогда не слышал о рабах?

— Слышал. Но не о таких. В Мексике их нет.

«Придурок» — это pendejo[105]. Но зато Борзой отвечает на вопросы, которые другим ребятам не задашь. Тем черным мужчинам и их женам запрещено делать здесь покупки и ездить на трамвае, сказал он, таков закон. Им даже нельзя зайти пообедать в кафе. Если кому-то из рабочих, которые копают канаву на Пенсильвания-авеню, захочется отлить или попить воды, ему придется пройти две мили до Седьмой улицы и там поискать кафе, где ему разрешат сходить в туалет или дотронуться до стакана.

До чего все это странно. Нет ничего необычного в том, чтобы быть слугой и получать гроши. Всех богачей Мексики в детстве растили слуги. Но они пили из того же кувшина, из которого наполняли стакан хозяина, и ходили в тот же ночной горшок, еще теплый от мочи их patrón[106]. В Мексике никому и в голову бы не пришло, что эти две струи смешивать недопустимо.

Школа закрывается на две недели на пасхальные каникулы. Конец семестра не за горами, а там и лето. Большинство ребят разъедутся по домам, но не все. Некоторые останутся исправлять оценки по математике и в поте лица повторять историю Виргинии в июльскую жару. Жить в провонявшем носками дортуаре, а не с отцом. Он это четко объяснил в письме, в котором приглашал погостить, пока школа закрыта на пасхальные каникулы. Это будет здорово, писал он, погостишь у своего старика. И продлится это «здорово» две недели, но никак не все лето.

Считать дни от субботы до субботы; остальное неважно. Поход на рынок с Билли Бурзаем. Остаток недели тянется вяло, словно в полусне.

В письме отец ни словом не упомянул о своей даме. Должно быть, она покидала его квартиру в спешке, чтобы освободить место Пасхальному Гостю, Отец тайком с ней обедает. Батарею в ванной, точно паутина, облепили серовато-коричневые чулки; с бюро предательски подмигивает губная помада. Почему он ее прячет? Неужели не знает про ухажеров матери? Послушал бы он, что творится по ночам за стенкой, в ее спальне, если думает, что сын незнаком с постельными утехами и прочей поросячьей возней.

А может, боится, что о даме пронюхают в Мексике: ему это невыгодно. Они с матерью до сих пор не развелись из-за мексиканской бумажной волокиты. При слове «развод» он так кривится, словно оно набило ему оскомину. Имя матери произносит с таким видом, будто поминает Господа всуе. Иногда равнодушно говорит «Мексика», и слово это абсолютно бесцветно. Как стена, которую забыли покрасить.

Экскурсия в Музей с Идеальным Отцом. Трескучие морозы сменились палящим зноем; где-то между этим, по слухам, цвели вишни. В трамваях давка, все прижаты друг к другу — мужчины в белых льняных костюмах, девушки в матросских платьях и фетровых шляпках. Пот здесь пахнет иначе. Об этом тоже мог бы написать Кортес: ваше императорское величество, пот северян нестерпимо воняет. Наверное, потому что они так укутаны. Белый пиджак болтается на отце и с каждой минутой теряет свежесть, как луноцветы в саду на Исла-Пиксол.

Музей называется «Смитсоновский» — кирпичный замок со шкурами и чучелами особей всех видов, кроме нашего. Почему бы не добавить сюда несколько человек? Отец рассмеялся этим словам, как будто играл спектакль перед зрителями. Настроение у него изменилось. Теперь он, похоже, склонен воспринимать сына как шутку, а не серьезное оскорбление. В музее оказались залы с экспонатами из Теночтитлана и других древних мексиканских городов, чудесными изделиями из золота, которые Кортес не удосужился увезти. Вместо этого они очутились в Вашингтоне.

На обратном пути до квартиры отца трамвай проехал большой парк и склады, после чего показалось удивительное зрелище: целый город из палаток и лачуг, кипящий людьми. Костры, на которых готовилась пища, дети, белье на веревках — словом, в самом центре Вашингтона, посреди высотных зданий, раскинулась нищая мексиканская деревня последнего разбора. На табличке было написано от руки: «Лагерь экспедиции за вознаграждением». Над хижинами там и сям виднелись американские флаги, похожие на сохнущее белье. Флаги выгорели на солнце, как вывернутые наизнанку штаны на веревках. Размеры лагеря потрясали: казалось, целое племя нищих стеклось в столицу.

— Ишь, прорва, — пробурчал себе под нос отец. — Понаставили своих лачуг по всей Пенсильвании[107]. Каждое утро приходится пробираться на работу сквозь эти дебри.

Женщина в платке протянула к вагону голого младенца. Ребенок сучил ручками. Здешние дебри не похожи на джунгли, где на деревьях в листве ревут обезьяны.

— Что им нужно?

— То же, что и всем, ясное дело. Поживиться на дармовщину, — ответил отец, точно Борзой.

— Почему их так много? И зачем флаги?

— Это ветераны войны. По крайней мере, так они говорят, потому что ветеранам положено вознаграждение. Они хотят его получить.

Через каждые несколько метров стояли по стойке смирно мужчины в лохмотьях, точно столбы забора с той стороны лагеря, которая выходила на улицу. По осанке и позе было видно, что это бывшие солдаты. Они провожали трамвай голодными взглядами.

— Они здесь всю неделю? На что живут их семьи?

— Варят кашу из топора.

— Они сражались во Франции? Иприт и прочее?

Отец кивнул.

— Мы проходили Мёз-Аргоннское наступление. По военной стратегии. Ужас.

Снова кивок.

— Так почему им не могут заплатить сейчас, раз они воевали?

— Я бы тоже был там, в Аргоннском лесу, — внезапно побагровел отец, — если бы смог. Разве мать не говорила тебе, что я не воевал?

Вот повод переменить тему.

— А сколько им должны заплатить?

Как ни странно, отец знал ответ: по пятьсот долларов каждому. Он же счетовод при правительстве. Пять сотен за то, что рисковал собой на войне и чтобы смог на эти деньги начать новую жизнь. Конгресс обманул солдат, решил выплатить вознаграждение позже, когда они состарятся. И ветераны пришли сюда со всех концов страны, чтобы объясниться с президентом.

— Мистер Гувер намерен с ними встретиться?

— Не в этой жизни. Если они хотят с ним поговорить, пусть лучше ему позвонят.

Тот первый поход на рынок с Борзым был как для матери первая утренняя сигарета. Теперь в ожидании время тянется медленно: считаешь минуты, ковыряешь парту, пытаясь хоть чем-то занять мысли до субботы. Живешь в страхе, что больше не позовет. В пятницу вечером мальчишки разводят в казармах вонь: перекладывают грязное белье из тумбочек в ранцы, чтобы на выходных забрать домой, а потом падают и засыпают. Лишь стрекочет сверчок да косая полоска бледного лунного света падает из окна. Час за часом в голове крутится: Билли Бурзай. Позовет ли он завтра? Или нет?

Какая разница. Вместо этого можно пробраться в библиотеку и наконец-то посидеть в тишине и покое. Почитать книгу. Уж во всяком случае, это интереснее шумной Кей-стрит. Таскаться хвостом за этим грубым верзилой еще хуже, чем играть в американский футбол. Идешь-идешь, никак не дойдешь, Борзой знает каждого встречного, причем не только мальчишек, но и мужчин. И всех ему надо хлопнуть по плечу, с каждым позубоскалить, а ты стой себе, как болонка, и жди. Так что толку, позовет он или нет?

Казармы опустели; почти всех ребят на лето разобрали по домам слуги в модных экипажах или матери на извозчиках. Забавно посмотреть, кто богат, а кто нет. В отсутствие родителей все мальчишки важничают, как особы королевской крови.

Завтра начинается настоящая работа, за деньги. Борзой называет это «ловлей жемчуга». Мыть посуду в столовке. Отец договорился, чтобы покрыть расходы на пансион за лето. Но сегодня днем в пустых казармах нечем заняться — разве что достать из тумбочки брюки и снова их сложить. Или завалиться на койку с «Одиссеей». Пока в дверях не покажется голова Борзого. Лопоухий, с улыбкой во весь рот и грошовой стрижкой.

— Здорово, книжный червь. Все в потолок плюешь, никак не оторвешься?

— А зачем мне отрываться?

— Сходить на кудыкину гору собрать помидоры. Сам-то как думаешь?

— Кей-стрит?

Улыбка исчезает, потому что голова парня скрывается за дверью. «Одиссею» можно открыть на любой странице, все равно на какой. Снова показывается ухмылка; Борзой вернулся. Отпрыск разорившегося семейства, чрезвычайно довольный собой. Ломит в паху, до того хочется снова увидеть эту улыбку и пойти за ней хоть на край света. Так мать, должно быть, ждет первой сигареты. И так любит мужчин. Вероятно. Но в данном случае это невозможно.