Кика - женщина с изюминкой. Любовные успехи и неудачи разведенной журналистки - Кика Салви

Мы медленно целовались, под звук песни «Океан» Джавана, и перекатывались по постели нашего амфитриона в экстазе от достигнутого воплощения наших запретных желаний. В один из моментов я даже решила, что лишусь невинности прямо там, и была к этому готова, ведь обстановка была идеальной для этого, а мы, охваченные страстью, не прочь были послать весь мир к черту. Но, к несчастью, он был более благоразумным, чем я, и прервал нашу прелюдию. У него не хватило смелости лишить девственности свою лучшую ученицу, хоть ей и было 16 лет и она была влюблена в него без памяти.

После того случая мы стали общаться немного натянуто. С одной стороны, он был очарован и хотел свою так интересующуюся им и такую привлекательную ученицу, но с другой стороны, он был вдвое старше меня и его могли уволить и лишить диплома МЕС[21] .

Но даже сомнения и риск не останавливали его, когда он писал длинные послания в моей тетради, когда смотрел на меня или двусмысленно улыбался мне во время урока. Но все-таки он перестал ходить на наши вечеринки и подвозить учеников.

Подошел конец года и вместе с ним – выпускной, главной темой которого были хиппи. Я была красивой, легкомысленной и свободной в том наряде, украшенном бисером, с длинными волосами и в туфлях с ремешком. А он был – сам эпатаж, в джинсах-клеш, суперобтягивающих самую видную часть его тела. Я ужаснулась, увидев, как он входит и направляется прямо ко мне.

Мы, конечно же, много выпили, но не потому, что не следили за этим, а потому, что напиться – значит, иметь прекрасное алиби на случай неудачи. Я, на пике гормонального подъема, только и мечтала, чтобы поскорее ему отдаться. Не просто отдаться, а так, чтобы получить самое высшее наслаждение из всех возможных в жизни. Я хотела стать его женщиной, мачехой его маленькой пятилетней дочери и вдохновлять его для написания книг, осветить его жизнь. Я готова была послать моего отца и всю семью, которая так надоела мне причитаниями из-за моей любви к учителю, к чертовой матери, и зажить в любви и согласии со своим интеллигентом с крепкой попкой. Я хотела все сразу и ни разу не сказала Персифалю «нет».

Он же, со своей стороны, хотел только дорваться до нежненькой и чудесненькой девственницы. Позже я поняла, насколько он был неуверенным в себе и эгоцентричным и насколько он нуждался во мне, чтобы утвердить свою самооценку. Но в то время, пока я еще оставалась его ученицей и подлизой, я видела в нем супермена. Итак, мы много выпили.

Дом моей подруги был темный и свободный от родителей, водка лилась рекой и музыка разрывала магнитофон. Я стояла на балконе на втором этаже, когда заиграла Repetition Information Society. Он подошел ко мне, и за ним остался шлейф воздуха и величия. Он обнял меня за талию и сразил этим наповал всех учеников, которые при этом присутствовали.

Это было самым изысканным из всего, что мое тело и сердце когда-либо переживали. Мы были настолько поглощены друг другом, что со стороны казались светящейся массой из слившихся воедино влюбленных. Впервые в жизни я наслаждалась и буквально сочилась желанием, так как мои трусики были невероятно влажными после медленного танца с Персифалем. У меня кружилась голова от запаха, исходившего от него, а его дыхание обжигало меня, словно ветер в пустыне. Его пенис касался моего живота, и все это вызывало во мне потрясающие ощущения и порождало счастье в самом прямом смысле слова. После дня, когда мы делали шашлыки у Эдельсона, этот день был самым счастливым из всего отрочества. После выпускного он подвез меня до самого дома, и мы встретили рассвет в сладостной дымке в его машине цвета зеленого металлика.

А потом начались каникулы, я уехала в путешествие с семьей, и больше мы не виделись. Он послал мне по почте открытку с пляжа на северо-востоке страны, где он тогда отдыхал. Вот и все. Когда начался учебный год, стало очевидно, в какую ловушку я угодила. Он был беспристрастен и вел себя по-учительски, не заглядывал мне в глаза, не оставлял меня после уроков, как обычно. Я очень расстроилась и была потрясена таким отношением ко мне мужчины, которого я любила. Я писала ему послания в конце тетради, но они все были им проигнорированы. А бесконечные похвалы моим текстам и обсуждения написанного мной были заменены строгой критикой и нейтральными замечаниями. Когда же я попробовала поговорить с ним, то услышала в ответ: «Нам не о чем говорить».

Если бы я была старше, опытнее и не столь наивной, я бы послала его на три буквы, рассказала бы всем, что между нами произошло, показала бы всем заинтересовавшимся письма в конце тетради, открытку, книгу Гарсия Маркеса с недвусмысленной подписью, разожгла бы негодование родителей и добилась его увольнения. И это было бы не так глупо, как то, что сделала я. Но я, как только немного успокоилась после его отказа, заперлась в комнате, прихватив с собой все имеющиеся в доме лекарства. Я рыдала в размышлениях, принимать лекарства или нет, пока не выбилась из сил. К счастью, я не приняла их (в том числе потому, что после аспирина и лекарств от печени я бы совершила путешествие, самое далекое, до ближайшего пункта скорой помощи, и пришлось бы умирать от унижения во время промывания желудка).

Я не отважилась покончить с жизнью по двум серьезным причинам: я все еще была девственницей и считала несправедливым быть погребенной такой чистой и неискушенной, и, будучи атеисткой, я все же верила в существование души. Как я могла убить себя и, опорочив свою душу, заставить ее страдать дальше и позволить ей вселиться в какого-нибудь другого человека? В общем, я осталась жить.

А поскольку я жаждала смерти, но была не способна сказать жизни «Хватит!», я решила испариться. Я украла заначку родителей, собрала все самое необходимое, чтобы отправиться в путешествие в Куритибу.

Я написала родителям письмо, все забрызганное слезами, оставила его своей лучшей подруге и вышла из дома, будто бы в колледж. Но судьба подготовила мне сюрприз. И еще прежде, чем мое сердце должно было разорваться от отчаяния, передо мной появилась эта самая подруга, педагог из колледжа, которая запретила мне уезжать и отвезла к себе домой.

Я провела у нее, должно быть, недели две, но помню, что из-за беспредельной тоски я рыдала целыми днями и не брала ни крошки в рот. Мои родители обиделись на то, как я с ними обошлась, и чувствовали себя преданными из-за кражи их драгоценных денежек. Мои братья торжествовали, так как их сестра наконец-то разоблачила себя. Друзья не разговаривали со мной, многие – из-за того, что им запретили их матери, учителя смотрели на меня с неодобрением, а Персифаль еще старательнее делал вид, будто между нами ничего не было.

Вот как я впервые захотела умереть. Во второй раз это случилось в Рио-де-Жанейро во время моего первого после развода отпуска.

В первый солнечный день после дождя, который так портил мне отпуск, я отправилась на прогулку в центр города. По совету одного своего друга, я решила осмотреть здание Культурного центра банка Бразилии, одну из самых красивых построек в Рио. И вдруг, в то время как я внимательно рассматривала выставку скульптур, посвященную домогательству и насилию над детьми, на другой стороне улицы рухнул дом. Помню, что за пару минут до этого я прослезилась над одной из работ, потрясенная ее изяществом и тонкостью материала. Словно кружевами, тюлем и тонкой вышивкой автор передавал гротескные сцены детского насилия. Художнику не трудно было бы догадаться по моим слезам, что я прошла через то же в своем детстве. Но тут, прямо на моих глазах, с громким треском рухнуло здание. Из окна Культурного центра я видела суету и пылищу от обвала, а старинный дом быстро превращался в гору хлама. Те, кто находился на улице, были ужасно напуганы, и каждый старался укрыться, как мог, чтобы не быть раздавленным падающими кусками дома. А я в это время наблюдала за всем, затаив дыхание, и, как я была убеждена, расшифровывала таинственный знак – что моя жизнь точно так же рушилась.

Я простояла на одном месте больше двух часов, до тех пор, пока пыль не осела (в прямом смысле слова) и пожарные не прекратили неразбериху. Ничто меня больше не беспокоило и не пугало, ведь обвал здания вместе с «Городом Бога» объявили мне, что наконец-то, настал финал.

Я вышла из Культурного центра и направилась к церкви Канделария, где военный струнный оркестр выступал перед рабочими. Когда заиграли «Второй Браденбургский концерт фа мажор» Баха, у меня началась истерика. Я стала умолять о милосердии, все вышли, а меня выгнали из часовни. Это был отличный опыт, даже освободительный, в каком-то плане, ведь лучшего места для изгнания демонов, чем церковь, придумать невозможно.

Кроме одного старичка в оркестре, все мужчины вокруг были смуглыми и крепкими. Для человека с придирчивым взглядом было бы странно видеть, как мужчины в мундирах с типично провинциальными лицами играют такую прекрасную и интеллектуальную музыку. Я задумалась, так же ли нежно дотрагиваются они до своих жен, как касались струн на своих инструментах, и были ли они в повседневной семейной жизни такими же просветленными, как в стенах церкви. Приложив минимальные усилия, я представила себе их молодыми, полными сил мужчинами, и себя, в той же самой церкви, одетой в красное декольтированное платье (так как в моих футболке и шортах было мало очарования), волнующей мужское воображение танцем Айсидоры Дункан.