Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

— Кто сказал «полную»? Ты очень стройная…

— Ну вот, что и требовалось доказать. Еще ни коня, ни воза, а все уже переругались. Очаровательно.

— Кстати: ты знаешь историю с посвящением знаменитого стиха Пушкина Анне Керн?

— Нет. Я же стройная дура. Нам не обязательно что-то знать. Красивых глаз и ключиц с меня вполне достаточно.

Он улыбнулся:

— Ты знаешь, милые бранятся — только тешатся — это я про творческий процесс в данном случае. Так я насчет Керн, обладательница красивых ключиц. Так вот, есть-«Я помню чудное мгновенье, Передо мной» — ну и т. д. А есть письмо Пушкина приятелю (не помню-кому): «Вчера ко мне приезжала Анна Кери, и я с Божьей помощью ее…»-дальше следует ненормативная лексика, которую мы. естественно, опускаем за ненадобностью.

— Эту историю я знаю. Про то, как расходятся лирические образы и фактические действия. И все же. Да будет тебе известно, что Александр Сергеевич в письмах к Анне был не только сладкоречив, но и весьма остер на язык: «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? Очень он мне нужен-разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главное — это глаза, зубы, ручки и ножки… Как поживает ваш супруг? Надеюсь, у него был основательный припадок подагры через день после вашего приезда? Если бы вы знали, какое отвращение испытываю я к этому человеку!..Умоляю вас, божественная, пишите мне, любите меня». Тоже в формате шутки, естессно, — она так и произнесла это слово. — Но я смотрю, классики — они такие.

— Память у тебя — можно только восхититься, — продолжил он. — Но у него, у Пушкина, там и похлеще есть — о том, как женщины ничего не смыслят в поэзии. Но это уже — из другой оперы… А насчет классиков — да, мы такие…

— Тонко подмечено про женщин и поэзию, имярек Сергеевич Пушкин.

— И брат его Левушка…

— Если у меня когда-нибудь родится сын, я назову его Львом. Это было решено уже давно, еще тогда, когда бабушка моя была жива. Она уже тогда сильно болела, и однажды обмолвилась, что хотела бы успеть подержать на руках маленького Леву.

— Бабушка была твоей подружкой?

— У нас не было особенных табу, но на подобные темы как-то было не принято разговаривать, потому реплика произвела на меня еще более сильное впечатление, чем могла бы. Не знаю, почему она назвала именно это имя, но я тогда приняла для себя решение. За все то, что она сделала для меня. За то, что именно она сделала меня такой, какая я сейчас.

Она посмотрела на него:

— Конечно, в бытность моего замужества ни о каких детях и речи быть не могло, мы сами были детьми…

Он взял ее руку в свою:

— Ты выговорилась — тебе полегчало?

— Обними меня, — попросила она.

Он обнял ее, и она горячо зашептала, обжигая дыханьем:

— Прости, прости, прости… Я вздорная, взбалмошная, я знаю… Но мне так хорошо с тобой, а остальное… Боже, какие это глупости: проект, кино, сценарий… Нет, хочу быть рядом с тобой, сейчас, сию минуту…

…Через полчаса она спала крепким сном. Он выключил бра, заботливо укрыл Лару одеялом и тихо, чтобы не тревожить, встал рядом.

Он смотрел на эту девушку, которая была моложе его на тридцать лет, и думал о неотвратимости времени.

Время, время, жестокий извозчик, неумолимо погоняющий годы хлестким своим кнутом.

И — глядишь — резвые прежде лошадки, рысью прежде летевшие, молнией, грозным скоком, замедляют скорость, начинают задыхаться, сбивать ход, просить пощады, передышки, остановки, но…

Но по-прежнему свищет кнут, беспощаден возница и спасения нет.

Разве только внезапная, запоздалая любовь, поздняя страсть, отсрочит безжалостный приговор, но это, увы, всего лишь жалкая надежда.

Может быть, именно потому убеленные сединами мужи хватаются за нее, как за соломинку, и ищут забвения в объятиях легкокрылых юниц?

Чуткий Тютчев четко обозначил эту проблему:

Но это отнюдь не благодатный свет; скорее, это пожирающее пламя.

Три ступени прощания

Триптих

1. «Одинаковы ваши приметы…»

Сестры тяжесть и нежность,

одинаковы ваши приметы…

…В тот вечер, оторвавшись от компьютера, он почувствовал, как его неудержимо тянет в сон.

— Я, пожалуй, прилягу, ладно? — сказал он ей, зевнув.

— A-а, зеваешь… — улыбнулась она, махнув рукой, — иди-иди, мне надо еще на кухне повозиться…

Он лег, укрывшись широким красным одеялом, почитал, затем отложил книжку и провалился в глубокий сон.

Следующий день был выходным, потому и сон оказался легким, искристым, наполненным необыкновенной нежностью, запахами цветущего луга и даже какой-то незапомнившейся музыкой, от которой сердце замирало в предчувствии чуда.

…Когда он проснулся, часы показывали десять утра. Шел крупный дождь, тяжелые тучи закрывали небо, да еще и ветер ухитрялся завывать, как нашкодивший брошенный пес.

Как ни странно, ее не оказалось рядом; и одновременно с этим он понял, взглянув на постель, что она даже и не ложилась.

Он встал, умылся, насухо вытерся банным полотенцем и пошел в гостиную. Она лежала на диване, укрывшись коричневым клетчатым пледом. Он примостился рядом и осторожно и ласково тронул ее за плечо:

— Просыпайся, соня, уже десять часов утра. Котенок, вставай…

Она вздрогнула от прикосновения, как будто ее ударил электрический ток:

— Не трогай меня, убери от меня руки!

— Что случилось? — ошарашенно спросил он.

— Ты прекрасно знаешь-«что», и нечего притворяться! — крикнула она в бешенстве. — Я не хочу тебя видеть, я не хочу тебя слышать!

— Подожди-подожди, — пробормотал он, — но вчера еще все было хорошо, вчера…

Она посмотрела на него и усмехнулась:

— Вчера? Это кончилось давным-давно!

Он промолчал.

Скорее всего, она была права: все это, в самом деле, давно кончилось. Но он делал вид, что все еще продолжается, и ей нужно было делать вид, что все продолжается, — потому что это было необходимо ей самой; она цеплялась за него, как за соломинку, и он был соломинкой, которая вытаскивала ее из одиночества и тоски. При этом она ревновала его, как сумасшедшая, ревновала даже к своей подруге — пухлой и неуклюжей, похожей на заводного мишку. Ревновала только за то, что он как-то написал этой «мишке» письмо по Интернету, выясняя какой-то деловой вопрос. Она случайно узнала о переписке и закатила ему истерику, обвиняя в предательстве. Он попытался ее успокоить, объяснял, что у него и в мыслях ничего такого не было. Но она была непреклонна, она выносила приговор, она вещала наподобие пифии:

— Я бесконечно признательна тебе за важные уроки, которые ты мне вновь преподал: не верь, не расслабляйся и не давай другим втягивать тебя в свои игры! Спасибо тебе. И, пожалуйста, не забывай, что когда что-то делаешь втихую, это все равно выплывает наружу. Я сама виновата-опять купилась на твои красивые слова. Кстати, это еще один из ценных уроков, преподанных тобой, — не обращать внимания на красивые слова… Так что как ни крути-я тебе за все благодарна.

Только вот в навязываемые тобой игры я больше играть не хочу. И не буду. Наигралась уже. Хватит с меня.

Все необходимые телефонные звонки ты сделаешь в паре с моей подругой, которой ты все равно звонишь и пишешь регулярно и с которой обсуждаешь те же самые вопросы, что и со мной. Меня только одно удивляет — почему я должна о деловой части вашего интенсивного общения узнавать не от тебя?! Если это только деловые переговоры — то, во-первых, зачем это держать в тайне от меня, а во-вторых, зачем их вести с ней? Если же вас связывает романтическая переписка и телефонные разговоры — то мне здесь тем более делать нечего… Как-то не хочется быть третьей… А вообще-то, даже и не третьей, а пятой, десятой и так далее — сам поставь порядковый номер, тебе виднее, милый…