Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

В его голосе слышались хорошо различимые нотки жалости к себе, что явно противоречило его способности трезво, объективно оценивать людей и события. О нем говорили как о самом симпатичном и умном среди командующих дивизиями, его обаяние было широко известно, но Хирн очень скоро заметил, что он был деспотом, правда, деспотом с бархатным голосом, но тем не менее, несомненно, деспотом.

Каммингс был также ужасным снобом. Хирн, сознавая, что и сам такой же, относился к этому с пониманием, хотя свой снобизм считал совсем иным. Хирн всегда группировал людей, даже если приходилось делить их на категории с пятьюстами различными оттенками. У генерала Каммингса снобизм проявлялся довольно просто. Он знал все слабости и пороки каждого офицера своего штаба, и тем не менее полковник всегда стоял для него выше майора, независимо от способностей того и другого. Его дружеское отношение к Хирну становилось поэтому еще более необъяснимым. Генерал выбрал Хирна себе в адъютанты после получасовой беседы с ним, когда тот прибыл в дивизию, а затем постепенно стал доверять ему все больше и больше. Собственно, это было вполне понятно.

Как и все чрезмерно тщеславные люди, Каммингс нуждался в том, чтобы иметь рядом равного себе интеллектуала-собеседника, чтобы излагать ему свои невоенные теории. Хирн же был единственным человеком в штабе, достаточно интеллектуальным для того, чтобы понимать генерала. Но сегодня, всего каких-нибудь полчаса назад, генерал вызволил Хирна из ситуации, чреватой опасным взрывом.

В течение двух недель, прошедших с момента высадки, Хирн бывал в палатке генерала почти каждый вечер, и между ними происходили длительные беседы; молва об этом, конечно, быстро разошлась по всем уголкам сравнительно небольшого бивака. Генерал должен был бы помнить об этом, должен был бы знать, какое чувство обиды это вызовет, как отрицательно отразится на моральном состоянии других офицеров. Вопреки своим же интересам Каммингс продолжал держаться за Хирна и, больше того, делал все, чтобы предстать перед ним во всем своем обаянии.

Хирн знал: если бы не генерал Каммингс, он попросил бы перевода на другую должность задолго до того, как дивизия высадилась на Анопопей. О его должности существовало представление как о должности слуги; между ним и генералом в какой-то мере существовало такое же неприятное различие, какое было столь очевидным при сравнении положения рядовых солдат и офицеров. И что самое главное, все штабные офицеры внушали ему отвращение, а скрыть это чувство никак не удавалось. Хирна удерживало только то, что генерал был для него своеобразной загадкой. После двадцати восьми лет жизни единственным интересовавшим Хирна занятием было раскрывать те или иные причуды мужчин или женщин, на которых он останавливал свое внимание. Однажды Хирн заявил:

«Как только я нахожу низменные побудительные мотивы в них, они перестают меня интересовать. После этого единственная забота — это как сказать им „до свидания“.» В ответ на это Хирну сказали: «Вы настолько нравственны, Хирн, что напоминаете скорее моллюска, чем человека».

Возможно, это и в самом деле так.

Найти низменный побудительный мотив в поведении генерала Каммингса, во всяком случае, было нелегко. Ему, несомненно, были свойственны страсти и страстишки, неприемлемые для морального кодекса, проповедуемого в роскошных американских еженедельниках, но это не снижало положительных качеств генерала. Налицо был талант и в дополнение к таланту глубокая страстность, которую Хирн не встречал когда-либо раньше; к тому же Хирн явно утрачивал непредвзятость своих суждений. Генерал Каммингс оказывал на него гораздо большее воздействие, чем он на генерала, и это возмущало Хирна до глубины души. Утратить свою неприкосновенную свободу означало погрязнуть во всяких мелких делишках и заботах, как и все кругом.

Тем не менее Хирн наблюдал за развитием своих отношений с генералом с каким-то отвлеченным и противоречивым интересом.

Хирн увидел генерала в его палатке приблизительно через час после обеда. Он находился там один и изучал отчеты о действиях авиации. Хирн сразу же все понял. Поскольку в течение первых двух-трех дней японцы не проводили над островом Анопопей никаких воздушных атак, вышестоящее командование решило отозвать приданную генералу эскадрилью истребителей, которая базировалась на другом острове на расстоянии нескольких сот миль отсюда.

До сих пор Каммингс не придавал особого значения истребительной эскадрилье, но надеялся, что, как только захваченный его войсками аэродром будет расширен, он использует ее для поддержки действий сухопутных частей против линии Тойяку. Перевод эскадрильи на другую операцию весьма рассердил генерала, и как раз тогда он повторил свое замечание, что у него есть враги.

В настоящий момент он изучал отчеты о действиях авиации на всем театре военных действий, чтобы определить, где самолеты используются без особой надобности. Будь на его месте кто-нибудь другой, такой подход к делу был бы абсурдным, но для Каммингса он был нормальным. Он тщательно изучит все факты отчета, проанализирует все слабые стороны и недостатки действий, а потом, когда настанет время и когда захваченный им аэродром будет расширен, у него окажется наготове целая серия сильных аргументов, подкрепленных выдержками из просматриваемых сейчас отчетов.

Не поворачиваясь к Хирну, генерал бросил через плечо:

— Вы сегодня совершили непростительную глупость.

— Да, пожалуй, — согласился Хирн, садясь на стул.

Генерал отодвинулся вместе со стулом от стола и глубокомысленно посмотрел на Хирна.

— Вы рассчитывали на то, что я помогу вам выпутаться из этого скандала, — сказал он, улыбаясь.

Голос генерала был неестественным, слегка натянутым. С разными людьми он говорил по-разному: с рядовыми — несколько грубовато, наставническим тоном, не особенно выбирая слова; с офицерами — довольно величественно, с чувством собственного достоинства, четко формулируя фразы. Хирн был единственным, с кем он позволял себе неофициальный тон, а когда это было не так, когда он держался с ним как старший с младшим, это означало, что он очень недоволен. Хирн знал когда-то человека, который, если лгал, всегда заикался; проницательный человек легко мог заметить это.

Генерал был очень недоволен тем, что ему пришлось вмешаться и что теперь в штабе несколько дней будут говорить об этом.

— Да, я согласен, что совершил глупость; я понял это потом, — повторил Хирн.

— Не объясните ли мне, Роберт, почему вы вели себя как глупый мальчишка?

Вот и теперь это характерное для него кокетство, чуть ли не женское. Когда Хирн увидел генерала впервые, он произвел на него впечатление человека, который редко говорит то, что думает, и случая, который заставил бы Хирна изменить это впечатление, пока не было. Хирн знал людей, которые были похожи в этом отношении на генерала: то же кокетство, та же способность быть крайне безжалостным, но в генерале этого было значительно больше, чем в других, и в более запутанном виде; его собственные личные качества не были выражены открыто, и воспринять их сразу было невозможно. На первый взгляд Каммингс ничем не отличался от других генералов. Он был немного выше среднего роста, упитанный, с довольно приятным загорелым лицом и седеющими волосами, и все же не такой, как другие генералы. Когда он улыбался, то становился похожим на румяного, самодовольного, преуспевающего сенатора или бизнесмена с этаким покладистым характером. Но такое представление о нем удерживалось недолго. В выражении его лица явно чего-то недоставало, так же, как чего-то недостает у артистов, играющих американских конгрессменов. Каммингс походил на конгрессмена, и в то же время для такого сходства чего-то не хватало.

У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала — это застывшая маска.

Генерала подводили его глаза — большие, серые, недобрые, как расплавленное стекло. На Моутэми перед посадкой войск на суда происходил осмотр. При обходе выстроившихся частей Хирн шел позади генерала. Солдаты буквально дрожали перед Каммингсом, запинались при ответах на его вопросы, говорили охрипшими, испуганными голосами. В основном это объяснялось, конечно, тем, что они говорили с большим начальником, человеком в высоком звании, но все попытки Каммингса быть добродушным, добиться от солдат непринужденности так ни к чему и не привели. Его глаза с бледно-серой радужной оболочкой казались какими-то безжизненными белыми пятнами на загорелом лице. Хирн вспомнил газетную статью, описывавшую Каммингса как человека с чертами умного породистого бульдога. Автор статьи добавлял несколько напыщенно: «В нем действенно сочетаются сила, цепкость, выносливость этого смелого животного с интеллектом, очарованием и уравновешенностью профессора колледжа или государственного деятеля». Для газетной статьи такая характеристика Каммингса была обычной, ничем не отличающейся от характеристик многих других людей, но в ней удачно подчеркивались как раз те черты, которые видел в генерале Хирн. Для автора статьи Каммингс был и генералом, и профессором, и государственным деятелем, и бог его знает кем еще. Каждое из этих определений представляло собой не что иное, как сложную, вводящую в заблуждение смесь подлинного и притворного, напускаемого на себя в зависимости от тех или иных обстоятельств.