Шатровы (Книга 1) - Алексей Югов

Впрочем, обед не служил для барона задержкой и помехою в его "служебной деятельности". Напротив!

Вот к нему, возглавляющему офицерское застолье, обращается некто Марцинкевич. Это - телеграфист поезда. Он просит разрешения барона доложить ему об одном арестованном. "Пожалуйста!" Оказывается, арестованный - тоже телеграфист одной из станций. Отказался передать "высочайшую" телеграмму.

Барон, покуривая сигару и отхлебывая "Марго", благодушно роняет:

- Ну что ж? Так расстреляем его!

Но оказывается, это не все у Марцинкевича. Кстати сказать, у него особая специальность в карательном поезде: как только поезд останавливается на подозрительной станции, Марцинкевич в сопровождении охраны несется в телеграфное отделение, выхватывает у телеграфиста все ленты и прочитывает их тут же. Если телеграфист - "красный", если он подчинялся комитету, Марцинкевич немедленно приказывает взять его в поезд. Это означало расстрел...

- Так вы говорите: еще двое?.. Ну, трех расстреляем.

Марцинкевич почтительно отступает, удовлетворенный.

Его перед лицом барона сменяет офицер. Некто Ковалинский: им также арестованы двое.

- Ну что ж? Причислим и этих. Всё?

Нет, оказывается, не всё. Оказывается, есть еще один: захвачен в солдатской теплушке, переодетый в солдатское. Агитатор. Большевик РСДРП.

Барон все так же благодушно соизволяет, отхлебывая "Марго":

- Чудесно! Значит, сегодня же вечером - всех семерых!

Его учтиво поправляют:

- Шестерых, ваше превосходительство.

- Ну, шестерых так шестерых!

И, огрузневший, встает и удаляется: на отдых.

А в салон-вагоне закипает чуть ли не ссора между двумя лейб-гвардейцами. Тарановский начал делать расчет: сколько человек надо назначить сегодня ночью для производства расстрела этих шестерых? Князь Гагарин слушал-слушал его и наконец не выдержал - взорвался:

- Нет, позвольте, почему ж это так?! Ведь это обидно: и тогда из вашей бригады был наряд, и теперь - тоже?! За что ж вам, второй бригаде, такая... preferance?.. - Это он для большей язвительности по-французски.

Они - друзья, князь Гагарин и Тарановский. Но сейчас дело дошло чуть не до дуэли. Их помирили. "Справедливость" была восстановлена: в ночном расстреле приняли участие офицеры и солдаты из обеих гвардейских бригад. Для поезда Меллера отбирали надежнейших офицеров и нижних чинов из всей третьей гвардейской дивизии.

В эту январскую ночь стояла лютая стужа. Не учли, что на морозе смазка ружей густеет, и оттого было много осечек. Да еще и расстрел производили при свете фонаря: почти всех выведенных на расстрел приходилось потом добивать на снегу, в упор. Произошел перерасход патронов.

Досадуя по этому поводу, барон сказал:

- Впредь прошу вас, господа, даром патронов не тратить: стреляйте в затылок.

Исполнительность подчиненных превзошла все его ожидания. Доложили, что теперь количество патронов, расходуемых на расстрел, вдвое меньше, чем число расстреливаемых.

Меллер был приятно удивлен:

- Но, позвольте, господа, как же это возможно?

- А мы, ваше превосходительство, подбирали предварительно по росту, парами, ставили их тесно один другому в затылок, и тогда на двоих достаточно одного патрона...

...Вот в такой-то поезд, уже на обратном его пути, и должны были в феврале тысяча девятьсот шестого года забрать Шатрова.

Но, тайно предупрежденный из города, он успел нонью скрыться и свыше двух месяцев скитался в Тугайских степях, готовый, если уж ничего не останется больше, с помощью знакомых ему по его торговым делам друзей-казахов и старообрядцев Алтая бежать и дальше, за границу.

Обошлось. А вскоре военное положение в Западной Сибири было снято.

Когда же Арсений Шатров по возвращении был вызван на допрос к прокурору, уже не военному, то оный признал вполне достаточным его объяснения, что он, дескать, не бежал, а просто-напросто совершил длительную поездку в степи в связи с возникшим у него намерением заняться коневодством. В доказательство он предъявил прокурору несколько предварительных торговых соглашений его, Арсения Шатрова, с местными баями.

Поверил или нет прокурор его объяснениям в глубине своей судейской души, это осталось для Арсения Шатрова неизвестным.

Отпуская его, прокурор сказал:

- Я вам верю, господин Шатров. И дело ваше направлю на прекращение. Но прошу вас, для вашей же собственной пользы, для благополучия вашей семьи и для преуспеяния в делах, помнить мой совет: оставьте эти общения. Вы меня понимаете. Ваш путь - не их путь! Вы - промышленник, человек дела, обладатель ценза, и, как мне довелось узнать, в силу моих обязанностей, ценза довольно значительного... Что вас может связывать с н и м и?! Не играйте с огнем!..

Да! Десять лет тому назад, во времена барона Меллера, такая вот беседа, какая сейчас происходит в гостиной Шатровых, была бы подлинно игрою с огнем. Ее завершением был бы "столыпинский галстук"; в лучшем случае - каторга! Но это был девятьсот ш е с т н а д ц а т ы й, а не девятьсот шестой. Теперь и в городском Благородном собрании, за картами, частенько не щадили ни царя, ни царицу.

Намекали на измену Александры Федоровны и для наивной конспирации обозначали ее "гессенской мухой", изощряясь в остротах о вреде мух вообще, а этого "вида" в особенности. Открыто хвалили депутата Государственной думы Маклакова за его статью, где он рассуждал: можно ли вырвать руль у беспутного шофера на краю бездны или же это грозит гибелью?

Сейчас Арсений Тихонович первым поддержал разговор на опасные темы. Только легким взметом бровей указал Ольге Александровне проверить, нет ли в столовой прислуги.

Беседовали в "уголке под баобабом".

Молодежь веселилась, не обращая внимания на старших.

Танцевали, пили кофе, ели мороженое, выбегали в сад; кто-то сзывал кататься на лодке.

Раиса отказалась. У нее были на то две особые причины. Одна была явной для нее, и сейчас она горько раскаивалась в том, что, собираясь из города в глушь, она оделась так невзыскательно и не по моде. Теперь вот приходится прятать ноги под кресло: туфли-то с тупыми носками и на простом низком каблуке!

А от другой причины, осознай бедная девочка причину эту ясно, явственно, она закрыла бы лицо руками: у нее попросту не хватило сил уйти отсюда, потому что и этот доктор с голубыми, страшными глазами - он тоже остался со старшими, не поехал на лодке.

Спокойно и многозначительно, впрочем без особого нажима, Арсений Тихонович сказал: "Господа, я надеюсь?.." Все его поняли. И тогда, уже не остерегаясь, он так ответил на слова Кошанского:

- Что ж, к тому шло! Если Штюрмер - премьер, то Сазонов здесь неуместен. А жаль, жаль Сергея Дмитриевича; светлая голова!

И вдруг из угла дивана прогудел мощный, шумящий бас Панкратия Гавриловича Сычова:

- Чего тебе его жаль? Вот уж не ожидал от тебя, Арсений! Туда ему и дорога, этому вашему Сазонову. В этакое кровавое побоище нас втянул. Уж два года воюем, страшно сказать, против четырех держав! В сапоги кровь заливается!.. Английский подергунчик ваш Сазонов. Масон!

И тяжело закряхтел, сбрасывая послеобеденную дремоту и готовясь поспорить.

Шатров промолчал.

Зато лукаво и едко усмехнулся Кошанский. Они с Панкратием Сычовым знали друг друга лишь шапочно, встречались редко, но взаимно питали друг к другу плохо скрываемую вражду.

- Ну, это - известный пунктик ваш, уважаемый Панкратий Гаврилович. У вас все масоны. А может быть, даже ж и д о-масоны? А?

- Что вы меня исповедуете? Вы не духовный отец, а мой не последний конец!

- Я вас вовсе не исповедую. Мы просто беседуем с вами. Я вас не понимаю.

- Чего тут не понимать!

Умиротворяюще вмешался хозяин:

- Господа, господа!

А внутренне усмехнулся: еще недавно, при встрече в Благородном собрании, Панкратий тайно предостерег его: "И чего ты, Арсений, не понимаю, вверился так этому Кошанскому: юрисконсультом он у тебя. Во все свои дела его пущаешь. В доме, слыхать, как свой... Остерегайся сего горделивца: злокозненнейший масон!"

Тогда он, Шатров, только расхохотался от всей души и, приобняв великана, повел его ужинать в ресторан Собрания.

И вот опять он со своими "масонами"! И где же? У него в доме, да еще на празднике его Ольги! Надо, надо гасить уже начинающуюся ссору.

Но Анатолий Витальевич Кошанский, быть может под влиянием шампанского, сегодня что-то оказался задирист. Улыбка предвкушаемого уязвления змеилась на его красивом, гладко выбритом лице, под длинными, вислыми усами:

- А знаете, дорогой наш Панкратий Гаврилович, - это я опять о Сазонове - его деятельность оценивал весьма сходно с вами один наш знаменитый земляк...

И остановился.

Сычов с неприязненным, мрачноватым любопытством побудил его продолжать:

- Ну, ну, какой-такой земляк?

- Распутин.

Мельник лениво-разочарованно протянул:

- А-а! Слыхали... Ну, так что он про Сазонова-то говорил?