Любовные игры по Интернету - Елена Логунова

– Странное здесь эхо! – поежился Вадик, опасливо оглядевшись.

Удалясь от последнего пристанища С.П. Скоробогатикова, мы забрели в глухой уголок старого кладбища. Здоровенная, как курица, ворона, важно восседающая на плакучей ивушке, внимательно посмотрела на нас и зловеще каркнула.

– Ой, быть беде! – нервно сглотнув, сипло сказал впечатлительный Вадик.

– Дзинь! – в тон ему придушенно пискнул мой мобильник.

– Да! – сказала я в трубку, а в ответ услышала мучительный стон и слабый голос Ирки:

– Хелп… – и гудки.

– Ну вот, накаркали! – в отчаянии я погрозила кулаком с зажатым в нем мобильником сначала вороне, а потом Вадику. – Что-то стряслось, Ирка на помощь зовет! Господи, а куда же бежать, где она?

Я завертела головой, пытаясь сориентироваться.

– Спокойно, щас я ее найду! – сказал Вадик. Он аккуратно поставил камеру на травку и полез на дерево, успокаивающе приговаривая: – Не волнуйся, не потеряется твоя Ирка, чай, не маленькая, поздоровее меня будет!

Поскольку Вадик и сам был немелким, ивушка под ним гнулась и трещала. Ворона, согнанная с ветки, летала вокруг дерева кругами, как авиамоделька на веревочке, и возмущенно каркала.

Активное шевеление ивовых ветвей и крайне взволнованную ворону углядела своими подслеповатыми очами дряхлая старушка Марфа Петровна. Она перестала тереть проволочной мочалкой замшелую могильную плиту, с трудом распрямила спину, подняла голову и крикнула своему супругу:

– Иван Лукич, ты поторопись, погода-то портится!

Глуховатый Иван Лукич слов супруги не услышал и продолжал старательно возить большой малярной кистью по высокому деревянному столбу, поддерживающему дощатый навес над парой старых могилок. В ведерке, подвешенном на гвоздик, плескался раствор извести.

– Ванечка, кажись, буря начинается! – сложив руки рупором, крикнула мужу Марфа Петровна.

Хмельной бомж Борик, которого хоровое пение советского гимна настроило на поэтический лад, с выражением продекламировал из кустов незабываемое:

– Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя!

Основательно запутавшийся в крапиве Леша продолжал почем зря крыть ум, честь и совесть советской эпохи, поэтому Борик повысил голос, заглушая ругань:

– То как зверь она завоет, то заплачет как дитя!

– Во-о-он она! – диким зверем взвыла пугающе сотрясающаяся плакучая ивушка.

Под хруст и шелест обломанных веток Вадик, увитый свежей зеленью, рухнул на землю, выругался и сказал мне:

– Ирка лежит на дороге! Там!

Он вскочил на ноги и, прихрамывая, поскакал между могилами напрямик.

– Одна лежит? – глупо спросила я, поспешая за ним. Ушли-то они вдвоем с Татьяной!

– Знаешь, по-моему, ей сейчас не до секса! – по-своему понял мой вопрос Вадик.

След в след за напарником я вычертила синусоиду в обход надгробий, выскочила на дорогу, увидела распростертую в пыли подружку и поняла, что Вадик, безусловно, прав. Сексом тут и не пахло! Ирка, вся в черном, лежала навзничь, как дохлый таракан. Вадик, подоспевший первым, тут же начал ее ворочать и нахлопывать по щекам, в результате чего Ирка открыла один глаз. Второй она открыть не могла, он заплыл и быстро наливался синевой.

– Иришка, что случилось? Кто тебя ударил? – запричитала я, рухнув на колени рядом с травмированной подружкой.

– А хрен его знает! – ответила она с такой бешеной злостью, что я малость успокоилась. Если у подружки есть силы беситься, значит, жить будет! – Мы с Татьяной тихо-мирно шли к моей машине, никого не трогали, на джип этот вообще ноль внимания, и вдруг – бац! Задняя дверца распахивается, оттуда высовывается здоровенная волосатая рука, хватает Татьяну – она ближе была – и затаскивает в машину! Дверца – бац! – закрывается! Я сначала просто оторопела, а потом за ручку дверцы схватилась и стала ее дергать, и тут снова – бац! Передняя дверца распахивается, из нее вылетает сначала матерное слово, а потом вторая волосатая ручища и кулаком меня прямо в глаз – бац! Я, естественно, падаю, а гадский джип заводится, нагло так объезжает меня по крутой дуге – и тю-тю!

– Кого украли-то, я не понял? – нахмурился Вадик.

– Бабку, – коротко ответила я.

– Бабки? – недослышав, переспросил он. – И много?

– Сколько было, столько и украли! – огрызнулась Ирка.

– Одну бабку! – объяснила я. – Старуху по имени Татьяна.

– Старуху?! Оригиналы, однако! – заметил Вадик, озадаченно посмотрев в голубую даль, куда умчались похитители на джипе.

– Ты в порядке, идти сможешь? – спросила я Ирку, помогая ей подняться.

– Идти-то я смогу, а посмотреть в глаза Лазарчуку – нет! – с надрывом произнесла моя подруга. – Что я ему скажу, когда он спросит меня, где Татьяна?

– Скажи ему… – Я рассеянно повела задумчивым взором по щетинистому от крестов и надгробий горизонту и вдруг увидела сутулую фигуру, улепетывающую по параллельной дорожке с нашей видеокамерой на плече. – Ах ты, гад!

– Думаешь, этого будет достаточно – обозвать Серегу гадом? – недоверчиво переспросила Ирка.

– Вадька, ты посмотри, там какая-то зараза наше казенное оборудование тырит! – Не ответив подруге, я толкнула локтем некстати замечтавшегося напарника.

– Ах ты, гад! – втрое громче моего взревел Вадик, гигантскими прыжками бросаясь наперерез грабителю. – А ну, брось камеру!

– Бросать не надо! – крикнула я ему в спину. – Разобьется же! Догони мерзавца и отними добро потихоньку!

– И дай ему в глаз! – злобно посоветовала Ирка, машинально потрогав свой фингал.

Бабушка Марфа Петровна, любовно полирующая мягкой тряпочкой мраморное надгробье пращуров, услышала вопли и приближающийся топот, но разогнуться не успела, и Вадик могучим прыжком перемахнул через ее согбенную спину. Бабка тихо ахнула и села на мокрый камень. Лихой скакун в воздухе сделал пируэт, уклоняясь от столкновения со столбом беседки, однако все-таки зацепил его плечом. Навес задрожал, ведерко с известью сорвалось с гвоздика и полетело вниз, окатив Вадика густой белой жижей. Сквозь известковые пузыри он выплюнул ругательство, шокировавшее кроткую Марфу Петровну, но скорости не сбавил и полетел дальше, пятная траву-мураву белыми кляксами.

– Марфинька, что это было? – кротко моргая, спросил супругу Иван Лукич, крепко вцепившийся подагрическими пальцами в край вибрирующего навеса.

– А хрен его знает! – неприлично выдохнула тихая бабушка, шокировав дедушку.

– По-моему, все прошло просто прекрасно! – довольным голосом сказала коллеге сотрудница Департамента культуры Анна Николаевна Булченко, оглядев холмик свежей земли, полностью скрывшийся под цветами и венками. – Я бы сказала, образцово-показательное мероприятие получилось! Уверена, средства массовой информации представят его в лучшем виде!

Она со значением посмотрела на проходившую мимо девушку с микрофоном, и та улыбнулась и кивнула, безоговорочно соглашаясь со сказанным. Зато какая-то тетка самого простецкого вида, поправив под подбородком узел ситцевого платка, сердито сказала:

– Ни к чему тут это ваше телевидение! Наставляют на всех свою пушку, усопшему прямо в лицо лезут, даже после смерти бедному покоя не дают! Гнать их с кладбища надо, антихристов!

Анна Николаевна округлила глаза, фыркнула и открыла рот, чтобы отчихвостить некультурную женщину как подобает, но тут в отступающей от могилы толпе раздались охи и вздохи, и все взгляды устремились в одну сторону.

По кладбищенской аллее неподобающе быстро бежал бомж Борик, приседая под тяжестью профессиональной видеокамеры. За ним большими прыжками неслась непонятная белая фигура – то ли мумия в белых пеленах, то ли зомби в саване.

Не обращая внимания на происходящее, поэт-песенник Егор Фомич Зарывайло, более известный как Георгий Кладезев, в глубокой задумчивости шествовал от места упокоения Семена Петровича Скоробогатикова и перебирал в уме все возможные синонимы к слову «могила». Похороны композитора вдохновили поэта, Егор Фомич ощущал непреодолимую потребность разродиться поэтическим реквиемом и озвучить его уже на поминках. Как образец, в голове у него крутились бессмертные лермонтовские строки, посвященные Пушкину: «Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой…»

– Погиб композитор… Нет, лучше певец! – бормотал он. – Погиб певец и лег в могилу! Он лег в могилу и лежит!

Поэт Зарывайло остановился, задумчиво оттопырил нижнюю губу, подумал немного и вынужденно признал, что размер спонтанно родившегося у него двустишия безупречен, но зато образный ряд блистает своим отсутствием.

– Смолкли струны… – забормотал Егор Фомич. – Стихли звуки… Погас светоч… Да, светоч – это хорошо!

Он откашлялся и негромко, чтобы не привлекать к себе внимания, но с чувством провозгласил: