Моя школа - Алексей Бондин

Александр взял из рук Павла черную тонкую книжку и, перелистывая, заметил:

— Я не вижу недоимок.

— Я говорил им, что всё в порядке, а они, волостные крысы, своё: «У нас, — говорят, — в книгах нет, не записано». Пятнадцать рублей с копейками… А где их сейчас возьмешь? Пополам надо нам разделываться-то…

Александр слушал брата и кусал правый ус. Вдруг в окно настойчиво постучали. Я выбежал. У ворот стояли три черные фигуры, в одной из них я узнал полицейского.

— Дома хозяева-то?

— Дома.

— Кто здесь живет?

Они вошли в избу.

Высокий плечистый человек с русой бородой, в короткой меховой шубке, в бобровой шапке, прошел вперед, снял шапку и, перекрестившись на иконы, спросил:

— Ну-ка, где хозяин?

— Я хозяин, — ответил Александр.

— Это что, старший? — осматривал Александра с ног до головы, спросил человек. — Знаешь меня?

— Где-то будто видал, — ответил Александр.

— Видал? — насмешливо спросил человек. — Плохие вы люди, когда свое начальство не знаете. А старшину волостного… знаешь?

— Знаю… Григорий Николаич?

— Да, да. Григория Николаича, по фамилии Кузнецова.

Говорил он подчеркнуто вызывающим тоном. По-хозяйски расселся у стола, не снимая шубы, и приказал волостному писарю, кряжистому человеку с широкой серой бородой:

— Ну-ка, смотри, Петр Иваныч, ихние дела…

Писарь раскрыл толстую книгу. В комнату вошел Павел.

— А-а-а! И этот здесь? Ну, тем лучше, — проговорил Кузнецов. — Податные книжки дайте.

Писарь долго искал, перелистывая свою книгу. Кузнецов отечески говорил:

— До чего довели! Старшина — ваше выборное лицо — самолично ходит, собирает с вас деньги… Какой нонче народ слабый стал… Ну, вот теперь придется подтянуться… Сколько, говоришь, Петр Иваныч, за ними числится?

— За Павлом?… Двенадцать рублей семьдесят восемь копеек… За три года, значит.

— Та-ак! Ишь ты…

— У меня же всё уплочено, Григорий Николаич, — возразил Павел.

— Ты погоди… Говори, когда тебя будут спрашивать, — строго остановил его старшина. — А за Александром?

— За Александром?… За шесть лет.

— Ого-о! Как это вышло-то?

— Я же был на военной службе четыре года…

— Тоже обожди, милейший мой… Дальше, Петр Иваныч!

— А от отца осталось недоимок за пять лет — пятнадцать рублей и восемьдесят девять копеек.

— Так… Ну? — смотря исподлобья на братьев, спросил старшина. — Будете платить али нет?

— Вы посмотрите в наши-то книжки, — сказал Павел, — по ним недоимок не числится.

— Я вас спрашиваю: платить будете?

— Почему же мы двойные подати будем платить?

— И за четыре года военной службы… Не полагается… Не по закону…

— Ну, ладно, Петр Иваныч, пойдем. С ними каши не сваришь, — вставая из-за стола, зловеще проговорил Кузнецов, бросая на стол податные книжки. — Я верю своим книгам, а ваши мне ни к чему. В них любой сборщик податей за бутылку что угодно напишет.

— Это же лихоимство, — промолвила вошедшая Маруся.

Кузнецов посмотрел на Марусю и насмешливо проговорил:

— А по моему разумению, так это дело обойдется без баб… Хы!.. Какая ведь Миликтриса Кирбитьевна выискалась! Ты можешь, мадам, поговорить со своим мужем потом. А вам, почтенные господа, вот что я скажу, — обратился старшина к моим братьям, подчеркивая каждое слово: — если завтра об эту пору вы не внесете в волостное правление сказанную вам сумму, оба пойдете туда… Знаете, во дворе волостном есть богоугодное место, каменный мешок… В клоповник! А потом выпороть прикажу вас.

— Так как же, Григорий Николаич?…

— Молчать! — грозно перебил старшина Павла и свирепо топнул ногой, отчего звякнула посуда в стеклянном шкапчике. — А потом каждый извольте позвать по солдату и накормить его… Поняли? — Пойдём, Петр Иваныч.

Они вышли, провожаемые глубоким молчанием. Этот рослый человек своим криком точно связал братьям язык. Опустив руки, они стояли понуро и не смотрели друг на друга.

— Эх! — произнес, наконец, сдавленным голосом Павел. — Пользуются случаем…

Он смял в комок свою шапку в больших скрюченных пальцах и направился к выходу, говоря тихо на ходу:

— Прощайте…

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ

На другой день к вечеру Александр привел солдата.

— Раздевайтесь, — проговорил он в прихожей, сам торопливо прошел вперед.

Его встретила Маруся. Она была одета в легкое светлоголубое платье. Лицо её было густо напудрено.

— А какой? Солдат? — топотом строго спросила она.

— Фельдфебель, Марусенька, и сверхсрочный.

— Я же тебе велела пригласить офицера.

Александр виновато пожал плечами.

— Противный! — сдвинув брови, проговорила она. Но сейчас же заулыбалась и сменила тон: в комнату входил фельдфебель.

Он был в коротком мундире, на плечах его пестрели красные погоны с широкой нашивкой из позумента. На левом рукаве тоже были нашивки из позумента, пришитые углом. На груди болталась медаль, похожая на серебряный полтинник. Фельдфебель показался мне сшитым из разноцветных красивых лоскутьев.

У него были большие, густые темнорусые усы. В них просвечивали тонкие редкие нити седины. Он громко высморкался в большой красный платок, приподняв брови, отчего на его клинообразном высоком лбу, увенчанном жестким ершиком волос, зашевелились крупные морщины.

— Милости прошу, — почтительно проговорила Маруся. — Проходите.

Фельдфебель неловко тряхнул руку Маруси, а она, склонив голову немного набок и пригибая колени, как-то присела, точно хотела сесть на пол.

— Вот это моя благоверная, — хвастливо сказал Александр. — А это, Марусенька, Федор Иванович Наймушин.

Наймушин откашлялся:

— Очень приятно… Фельдфебель третьего срока.

У Наймушина был сиплый, пропитой голос.

— А это? Уж не сынишка ли ваш? — подходя ко мне, спросил Наймушин.

— Нет, это братишка.

— У-у… Братишка? Ишь, ведь какой остроглазый!.. Ну, здорово, молодец!

Он протянул мне руку. Мне не понравилась его рука: мягкая, скользкая, торопливая. Не понравились мне и глаза его. В них было что-то хвастливое. Они вылупились из мясистых безволосых век и смотрели с рыхлого лица двумя большими стеклянными пуговицами.

На столе пофыркивал самовар. Появилась бутылка с водкой. На меня соблазняюще смотрели со стола жирные кружочки колбасы и кусок ореховой халвы. Александр, поймав мой взгляд, строго посмотрел на меня, прищурил глаза и показал кивком головы, чтобы я уходил. Но мне уходить не хотелось.

Наймушин, выпив несколько рюмок водки, стал развязней. Его усы точно стали еще больше, он часто их ласково разглаживал платком.