Укрощение тигра в Париже - Эдуард Вениаминович Лимонов

Кирилл наполнял стаканы, нарезал груши и комментировал свои действия. Глядя на него, Наташка заулыбалась. Как и она, Кирилл родился и приехал в Соединенные Штаты из Ленинграда. Кирилл неопасный и смешной, возможно, решила Наташка: у Кирилла, знал писатель, очень неплохой и сильный член, но с его близорукостью, растрепанными движениями и появившейся в последние годы сутулостью он производит, да, впечатление неопасного человека. Образ Кирилла еще и дополнительно смягчался интеллигентным, несколько старомодным юмором и плотоядной любовью к съедаемому, выпиваемому и куримому. Ценность этих операций, произведенных совместно с Кириллом, вырастала вдвое.

Они выпили, выкурили джойнт и еще раз выпили. Наташка и Кирилл заговорили о Ленинграде, а писатель, счастливый тем, что может только улыбаться и переводить взгляд с Кирилла на Наташку, но не участвовать в беседе, улыбался и не участвовал. В Ленинграде он никогда не был. Однако из их беседы о дворцах, каналах, мостах, Невском проспекте и невской воде он извлек умозаключение, к которому приходил уже и раньше, но интуитивно. А именно, что Ленинград Наташки очень отличался от Ленинграда Кирилла. Что ее Ленинград был прост и груб, как ее лос-анджелесские сапоги. Наташка происходила из простых ленинградских жителей, в отличие от Кирилла, отпрыска старой интеллигентской семьи. Кирилла с голубого детства обучили английскому и французскому, и он запросто болтал об искусстве, как иной Джон или Роберт рассуждает о собственном заднем дворе, о его деревьях, кустах, столбиках, качелях, о птицах и насекомых, его населяющих. «Большое дело! — мысленно продискутировал писатель с невидимым оппонентом, который указал ему на простое происхождение Наташки. — Таким вещам учатся в пару лет. Полсотни нужных книг, ежедневное перелистывание монографий по искусству — и, пожалуйста, будет готова интеллигентная девушка. К тому же, — писатель поглядел на Наташку, с уважением глядящую на Кирилла, повествующего в этот момент о директоре Эрмитажа академике Орбели и его жене Тоте Изергиной таким же тоном, каким он только что повествовал о своей бабушке, — к тому же его подружка в грубых американских сапогах имеет уважение к искусству, вон как глазами ворочает! Ее ничего не стоит образовать… Однако это уже будет моя задача, — опомнился от педагогических планов писатель. — Я поклялся, что приму ее в Париже, а там уж она разберется сама. Я постараюсь поместить ее в среду образованных людей. Она, кажется, хочет и может быть другой».

Писатель, вышедший далеко не из среды «буржуа салонов», начинавший сознательную жизнь в рабочем поселке, может быть, преувеличивал значение образования и искусства в жизни отдельной личности, но то, что Наташка с отчаянной завистью глядела на оперирующего сокровищами Эрмитажа Кирилла, ему не показалось.

— Купим пива и пойдем в Централ-парк пошабрим? — причмокивая губами, предложил массовик-затейник.

Затейник знал, как наилучшим образом получить кайф. И умел передать свой эпикурейский, наслажденческий запал другим. Писатель был уверен, что в Централ-парке сейчас холодно, и, может быть, очень холодно, а пиво и джойнт, он знал по опыту, еще более охладят тело, но он пошел. И Наташка была довольна. Сидя на скамье среди еще красивых, несгнивших централпарковых листьев, они слушали, уже поглупевшие от травы, как Кирилл в большой шелковой китайской куртке со слишком короткими рукавами объяснял им, как покорным детям:

— Держите дым, не выпускайте и сразу же делайте большой глоток пива. Это увеличивает кайф.

Она попробовала и закашлялась, рассмеялась и опять закашлялась, смеясь. Расхохотался и писатель, выкуривший за свою жизнь, может быть, уже полтонны травы. Кирилл, размахивая руками, выглядел как огородное пугало, куртка была слишком большая, рукава слишком короткие, вышивки на куртке слишком яркие. Несколько листьев свалились на Наташку. Писатель вдруг поцеловал ее, съежившуюся в красной куртке. Кирилл, запрокинув голову, пил из бутылки пиво, кадык вверх — в пустые свободные над парком небеса и тучи.

«Кто ее еще поцелует? — подумал писатель. — Кто у нее есть? Отец у нее умер, когда ей было два дня. Мать у нее в Ленинграде.

Кто ее поцелует? („Спасибо!“ — сказала она с непонятным выражением лица и голоса.) Ее поцелуют, если захотят ебать. И поцелуют по-другому. А вот так кто ее поцелует?» — спросил себя писатель, не обращая внимания на объект — на Наташку.

Замерзшие, купив бутылку водки, они вошли в высокий, как храм, холл здания на площади Линкольна, где остановился у приятеля Ричарда их друг — фотограф Жигулин. В те времена Жигулин больше жил в Париже, чем в Нью-Йорке. С потолка холла-храма свисали многочисленные люстры. Массивный дормен в форменной шинели проверил их телефонным звонком вверх Ричарду.

— Ок, — разрешил дормен.

Наташка вдруг засмеялась хриплым грубым смехом.

«Что это она?» — удивился писатель и заговорил с Кириллом, у которого в одном глазу мелькнуло нечто похожее на удивление, но воспитанный Кирилл не развил это мелькание. Не поддержанная никем, Наташка смущенно замолкла.

«Остатки прежнего поведения, прежних привычек к непосредственным проявлениям, — решил писатель. — Грубые привычки, грубый смех».

Однако писатель вспомнил времена, когда он жил куда более грубой жизнью, чем когда-либо могла жить Наташка, среди рабочих горячих и тяжелых работ или среди преступников, но, однако же, так не смеялся.

На тридцать третий этаж они ехали с группой хорошо выдрессированных мужчин, принадлежащих, без сомнения, к касте бизнесменов. До тридцать третьего этажа мужчины успели много раз неловко облизать губы, почесать щеку, дернуть ухо, вынуть и спрятать платок, скрипнуть ботинками, переступить с ноги на ногу и расстегнуть несколько пуговиц на плаще или тускло-зеленом пальто с начесом. Наташка вдруг свободно засмеялась остроте Кирилла, которую писатель не расслышал, и бизнесмены вздрогнули испуганно. Писатель решил, что предпочитает невоспитанную подружку испуганным навеки бизнесменам, и разозлился на себя за неизвестно откуда взявшийся в нем чванливый снобизм.

Пухлый Ричард встретил их на пороге квартиры. Неожиданно маленький, как бы усохший за два месяца, в которые писатель его не видел, Жигулин выскочил с черными брюками в руках из спальни.

— Ха-га-га, — просмеялся он и сложил высохшее личико в приветливую гримаску. — Привет, Лимоныч! Ты давно из Парижа?

— Наташа! — Может быть, более резко, чем это необходимо, представил ее писатель, и большая Наташка и маленький Жигулин пожали друг другу руки.

Горбоносый медальный «профиль юного ассирийца», как назвал профиль Жигулина безуспешно влюбившийся в него романтик-гомосексуалист, задрался вверх, и глаза юного ассирийца привычно ощупали Наташкины большие губы и скулы.

— Твоя новая девушка? Биг ван…

Всегда кажущийся наглым, Жигулин по-настоящему наглым не был. Писатель знал его уже десяток лет и видел во всех ипостасях в трех столицах мира.

— Моя новая девушка, — согласился писатель.

— Ну что, Кирилл,