Осьмушка - Валера Дрифтвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда уже полны горсти прекрасных тоненьких блёсток, плавучий островок вдруг слегка колеблется, и слышен ещё плеск, а дальше вода кругом непроглядно темнеет, будто в неё опрокинули густых чернил.
Страшно, страшно, и больно дышать.
Частая сеть опутывает тело и тянет кверху, и дышать так становится плохо, что вовсе не завизжишь.
Чьи-то страшные руки хватают за волосы, и тонкая игла больно жалит в шею, под самое горло.
И волокут на жёсткое, под слепящий свет.
Но и этот свет тоже стремительно заволакивает чернилами – ничего больше не помни, забудь, не будь.
Самый отчаянный визг за всю жизнь: «Беда! Враг!» – не рождается в разом помертвевшей гортани. Глаза не видят. Голос не звучит.
Дышать, дышать.
– Ну голуба, даже не кусалась, рыбонька! Давай мешок ей на башку и ходу отсюда, пока они там не прочухали.
– Ё, никак это пацан?
– Да ладно?! Удача-то откуда не ждали!! Хорош пыриться, давай заводи мотор, пока мамки-няньки не налетели…
Страшно, страшно, темно, темно, больно.
Дышать, дышать.
Под ноги
Вой, отчаянный и страшный – весь сон как есть разбивает вдребезги, ледянит нутро, подкидывает Пенелопу со спальника. Где Ёна, Ёны нет рядом, конечно, как раз сторожит при кошках – пусто на всегдашнем его месте сразу у Пенниной брезентовой занавеси, вот так всегда в жизни бывает – когда не надо вечно кто перед глазами мельтешит, а когда…
Костлявые, впрочем, суматохи не подымают – снаряжаются живо, молча, и выскакивают друг за дружкой из Зелёного дома в светлую ночь. Каждый на ходу натаскивает на голову какую-то ерунду, резковато пахнущую резиной, мелким тальком и пластиком. Рослый Сорах – острые уши торчком – суёт Пенни в руки сразу две такие штуки, сильно хлопает по плечу, указывает в угол:
– Нэннэчи Сал!
Пенни трясущимися руками надевает фильтромаску, вприскочку, хотя и на ослабших ногах, идёт помочь старухе. Бабка сама уже поднялась, на удивление шустро застёгивает свою хламиду с разномастными пуговками. С маской её узловатые тёмные пальцы тоже управляются привычно: легко и ловко. Потом Сал вцепляется Пенелопе под локоть:
– Не бойся, внучатко, тебе-то впервой, а я уже бывалая! Не беда – ученье. Слышишь, какой крик – на два голоса: Тис воет, да Коваль помогает, уж их-то ор блажной от кошачьего я всегда различу. Ну, пойдём теперь до старшачьей палатки…
Вой смолкает разом.
Пенелопе видно, как клан широкой цепью идёт от лагеря – всё так же молча, быстрым и ровным волчьим шагом – ни пересмешки, ни запевки.
У дома Штыря и Коваля их ждут Магда, увечный Билли, Скабс и все четверо детей. Билли держит на руках сердитую маленькую Шарлотку, тормошит, не даёт стянуть с головёнки великоватую противомаску:
– Не, не, не, потерпи, вояка, пока нельзя.
– Ну-ка, – Скабс подвязывает Шарлотке свою цветастую косынку – от макушки под шею, чтоб маска сидела плотнее и чтоб Шарлотке труднее было бы её стащить.
Старшачьи несхожие близнята крепко держатся за руки. Пенелопа уже привыкла, что здесь, в клане, даже такая мелюзга таскается посвюду с ладненькими вострыми ножиками, но в эту минуту отчего-то при виде маляшьих воронков на ум осьмушке приходят отнюдь не Дрызгины резаные огурчики. Орча-та, конечно, горазды прятаться, таиться так, что чёрта с два их найдёшь, особенно если нюхом обижен, а ведь случись что, даже эти сопляки готовы дорого продать свою жизнь. Пенни делается плохо. И совсем некстати она вдруг жалеет, что до сих пор так и не приметила как следует, кого из близнят звать Дхарн, а кого – Рцыма.
В следующие три четверти часа (Пенни кажется, что гораздо дольше) они идут от стойбища прочь, потом заворачивают по широкой дуге и тихо возвращаются – не с той стороны, как уходили. Билли со Скабсом, кажется, хорошо знают, что делают. Да и нэннэчи Магда спокойна, шагает, поддерживает слепую Сал под другую руку, следит, чтоб не споткнулась ненароком. Пенелопа и себе-то под ноги поглядывать забывает – всё цепляется взгляд за косоглазого кота Дурака. Дурак как ни в чём не бывало семенит сбоку по каким-то одному ему ведомым причинам – хвост задран к небу, ушки на макушке.
– Кыса, – комментирует Шарлотка.
– Мя-я, – отвечает Дурак.
Прочие уже вернулись в лагерь. Вон стоят вольно у кострища, вновь ожившего огненными языками.
Пенни чувствует лёгкое пожатие на своём свободном запястье. Руби. Девчонка глядит на неё сквозь фильтромаску снизу вверх:
– Ты свой резачок забыла. Тис наругается.
Ох. Про себя Пенни удивляется, как это ей удалось штаны не забыть. И ещё она в упор не помнит – какого вообще хрена она вечером отцепила ноженки от ремешка.
– Возьми мой нож, – толкует Руби тихонько. – Может, не заметит. А с меня чего, с меня не будет спрашивать.
В человечьей речи девочки так и скачут сухим горохом совсем настоящие орчьи отзвуки, словно бы нелюдской клёкот ей привычнее и роднее.
Пенелопе будто мелкого песку в глаза сыпанули, несмотря на защитную маску.
– Ишь, – ворчит бабка Сал. – Мала ты ещё, деточка, чтоб старших-то дурить! А ты, Пенелопа, лучше веди меня сразу спать, прежде чем к костру показываться, тогда заодно вот и ножик свой подберёшь. В другой раз уж не забудешь.
«Не будет никакого другого раза, – думает Пенни. – Завтра же уйду на Дрызгин двор. Через четыре дня – ой нет, уже через три – клану с места сниматься; потерплю и огородную работу. А там Коваль возьмёт грузовик – в город ехать. И всё. Не всю же жизнь так жить… ещё чего… От Дарлинга доберусь уж как-нибудь и до Аргесты, Виктора Дрейка найду, а потом…»
Правда,
