На островах - Михаил Павловский

Как-то, направляясь к Ключникову, я услышал очень знакомую мелодию. Она напомнила мне далекие времена моей горячей молодости — гражданскую войну. Мотив был «Каховки», но слова иные. В пасмурном промозглом воздухе мелодия звучала глухо, неясно. Заинтересовавшись, я пошел на голоса. За поредевшим и основательно тронутым желтизной кустарником я увидел глубокую траншею. На дне ее горел маленький костер, над огнем висел жестяной, весь черный от сажи чайник. Вода в нем уже кипела и выплескивалась из носика вместе с паром. Бойцы, увлекшись пением, не замечали этого.

Тихонько и немного фальшиво играла гармоника. Нестройно звучал хор, но люди пели всем сердцем, и потому несовершенство исполнения не резало уха.

Я стал слушать. Запомнил только один куплет. Вот он:

Пока под тельняшкой морской, полосатойМатросское сердце стучит,К мостам Ленинграда,К причалам КронштадтаВрагу будет доступ закрыт…

«Врагу будет доступ закрыт», — мысленно повторил я последнюю строчку. Да, с такими парнями мы отстоим Ленинград, с такими и невозможное — возможно. Ведь знают они, что немногие вырвутся отсюда. Да и вырвутся ли? Но думают не о себе, думают о Ленинграде, о городе великого Ленина, о колыбели Революции. Наверное, среди них немало таких, кто никогда не ходил по его проспектам, не видел мостов через Неву. Но такова уж, видимо, власть этого города над сердцами советских людей, что наш солдат дорожит им больше, чем собственной жизнью.

Мы помнили Ленинград, и ленинградцы не забыли защитников Моонзунда. 25 сентября все подразделения облетела ошеломляюще радостная весть: вечером Ленинград будет передавать специально для нас концерт. Люди готовились к этому событию, как к большому празднику: чистились, мылись, брились.

Задолго до начала передачи в землянках и блиндажах, на сохранившихся у нас нескольких судах негде было упасть яблоку.

И вот, когда на землю опустились сырые осенние сумерки, мы услышали:

— Внимание! Внимание! Говорит Ленинград. Братский привет трудящихся города Ленина героическим защитникам Моонзундского архипелага. Слушайте нас, бойцы, командиры и политработники. Слушайте, друзья! Начинаем наш концерт.

По блиндажам, землянкам, тесным кубрикам и окопам понеслась торжественная, хватающая за душу мелодия «Героической симфонии» Бетховена.

В середине концерта Елисееву подали депешу. Прочитав ее, он обвел собравшихся командиров радостно засветившимся взглядом и произнес:

— Товарищи, сегодня ждите еще один сюрприз.

Помолчал выжидательно и добавил:

— Ночью на Сырве прилетят из Ленинграда самолеты с боеприпасами и продовольствием. Сообщите о том по подразделениям и велите готовить к эвакуации тяжелораненых.

В 11 часов вечера на площадке, расположенной на юго-западе Сырве, около деревушки Майбе приземлился первый транспортный самолет. Через час с небольшим прилетел второй.

В ту же ночь к нам прибыло нежданное пополнение. С маленького острова Вилсанди, находящегося у западного побережья Сааремы, пришел небольшой отряд моряков, возглавляемый старшиной 1-й статьи Осметченко. В нашем полку прибыло!

Парни Осметченко оказались отчаянными. Они могли податься на Хиуму, но предпочли драться с врагом на Сырве. Горстка отважных в штормовую ночь форсировала залив Кихельконна-Лахт, высадилась на берег и с боями, продвигаясь вдоль побережья, прорвалась к нам.

Когда Осметченко спросили в штабе, как это им удалось, старшина ответил шуткой:

— Нас мало, но мы — балтийцы!

Группа Осметченко однажды здорово выручила нас. На второй день после ее появления на Сырве гитлеровцы прорвались через боевые порядки 37-го инженерного батальона. От батальона, собственно, к тому времени остались рожки да ножки. А если точнее — не больше роты. Создав численное превосходство, фашисты завладели передовыми окопами и стали продвигаться дальше. Кто-то крикнул, что враг обходит батальон еще и с фланга. Бойцы дрогнули. Положение создалось критическое, нельзя было медлить ни секунды. Не раздумывая я выхватил у кого-то пулемет Дегтярева, дал две короткие очереди над головами побежавших бойцов и не своим голосом закричал:

— Ни шагу назад! Первого, кто не послушается, пристрелю!

Красноармейцы остановились.

— За мной! — приказал я. — В контратаку!

И не оглядываясь устремился вперед. Я верил, что меня хоть кто-нибудь да поддержит. С радостью услышал за спиной топот. Бойцы с винтовками наперевес догоняли меня. Какой-то рослый парень выскочил вперед.

— Ура-а!

— Ура-а! — подхватил я.

— Ура-а-а-а! — раздалось слева и справа.

Враг, не ожидавший такого поворота боя, не выдержал и начал отступать. На его плечах мы вернулись в только что оставленные окопы. Но не успели прийти в себя и отдышаться, как гитлеровцы открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь, снова пошли в атаку.

Не помню, долго ли длился бой, но в конце концов мы вновь оставили позиции. По жестокому, какому-то необыкновенно злому напору противника я почувствовал, что на этот раз нам его не сдержать. Красноармейцы отходили организованно, упорно цепляясь за каждый бугорок. Что делать? Спасти положение могло только чудо. И оно свершилось. К нам неожиданно подоспело подкрепление, буквально на той самой грани, когда организованное отступление вот-вот готово было перейти в паническое бегство.

Перед моими глазами, точно из-под земли, выросли черные бушлаты. Моряки молча устремились наперерез вражеской пехоте. Где-то на каменистой россыпи у кустарника, исхлестанного автоматными и пулеметными очередями, отряд Осметченко сшибся с неприятелем. В воздухе замелькали руки, приклады, штыки. Началась рукопашная.

Враг будто наткнулся на каменную стену, затоптался на месте. Эта заминка явилась переломным моментом в ходе боя. Какое-то мгновение красноармейцы наблюдали за схваткой моряков с гитлеровцами как бы со стороны. Потом, опомнившись, кто-то с надрывом крикнул:

— Да что ж мы смотрим! Ведь морячки нам на выручку пришли!

От земли оторвался немолодой пехотинец с треугольниками сержанта в петлицах гимнастерки. В разных местах поднялось еще несколько человек. Но многие продолжали еще лежать. Заросшее густой щетиной лицо сержанта перекосилось от ярости. Пробегая мимо кого-то, он вдруг задержался и громко спросил:

— Это ты, что ли, Умрихин? А врал, что фамилия невезучая. Жив, значит, землячок?

— Жив, Петро.

— И всех нас переживешь.

— Это почему же?

— За чужие спины прятаться любишь.