Необыкновенные приключения экспедиции Барсака - Жюль Верн

— И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?

— Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, — отвечает Тонгане. — Я и много других — мы очень испугались и убежали в заросли. Потом я вернулся, но уже никого не было на месте битвы. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.

Я слышу заглушенное восклицание.

— После этого, — продолжает Тонгане, — я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришел, наконец, в Тимбукту, как раз когда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, я отправился в Сенегал, где вы меня встретили.

После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:

— Итак, капитан Бакстон умер?

— Да, госпожа.

— И ты его похоронил?

— Да, госпожа.

— Ты знаешь, где его могила? Тонгане смеется.

— Очень хорошо, — говорит он. — Я дойду до нее с закрытыми глазами.

Снова молчание, потом я слышу:

— Доброй ночи, Тонгане!

— Доброй ночи, госпожа! — отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.

Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.

«Бакстон? Черт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».

В это уже довольно отдаленное время, — прошу извинить личные воспоминания! — я работал в «Дидро» и предложил моему директору отправить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же, наконец, он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан Бакстон убит.

Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то я отвечу, что, по правде говоря, я и сам не знаю.

8 декабря я снова нахожу в моей записной книжке имя Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.

Мы ехали около двух часов во время утреннего этапа, когда Сен-Берен начал испускать нечленораздельные звуки и задергался на седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся. Он еле-еле сполз с лошади и поднес руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дергался, непонятно почему.

К нему поспешили. Его спрашивали. Что случилось?

— Крючки!.. — простонал Сен-Берен умирающим голосом.

Крючки?.. Это не объяснило нам ничего. Только когда беда была поправлена, нам открылся смысл этого восклицания.

Читатели, быть может, еще не забыли, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку теткой, — или племянницей? — поспешил подбежать, засовывая горстями в карман купленные им крючки. Конечно, он потом про них не думал. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путем обходных маневров они поместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.

Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея, чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопровождать комментариями. И он, смеясь, говорил, что такая работа — одно удовольствие.

— Можно сказать, что вы «клевали»! — убежденно вскричал он, исследуя результаты первой операции.

— Ой! — крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобожденный от первого крючка.

— Хорошая была рыбалка! — возгласил доктор во второй раз.

— Ой! — снова крикнул Сен-Берен.

И, наконец, после третьего раза доктор поздравил:

— Вы можете гордиться, что поймали такую большую штуку!

— Ой! — в последний раз вздохнул Сен-Берен. Операция закончилась. Осталось только перевязать

раненого, который затем поднялся на лошадь и в продолжение двух дней принимал на седле самые причудливые позы.

12 декабря мы прибыли в Воронью. Воронья — маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины. Этот юный старшина, всего лет семнадцати-восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнута любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.

В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, я увидел «нуну», усердно занимавшихся тем, что углаживали и утаптывали почву, покрыв ее сушеным коровьим навозом. Я их спросил, к чему такой роскошный ковер; они ответили, что это помешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью кауриnote 26. Они пришли в восхищение.

13 декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из битой глины, толщина которой меняется в разных частях и позади которой возведены деревянные леса, где проходит дорожка для караула.

«Тата» Тимбо окружает три деревни, отделенные одна от другой обширными возделанными или лесистыми пространствами, где пасутся домашние животные. В каждой из деревень есть маленький ежедневный рынок, а в самой крупной раз в неделю бывает большой базар.

Из каждых четырех хижин одна необитаема. Она наполнена мусором и всякой дрянью, как, впрочем, и улицы. Нет сомнения, что в этих краях не хватает метельщиков. И здесь не только грязно, но и очень бедно. Мы видели детей, большей частью худых, как скелеты, рывшихся в отбросах в поисках пищи. А женщины отвратительно тощие.

Это, впрочем, не мешает им быть кокетками. Так как был базарный день, деревенские богачки разрядились. Поверх «парадных» туалетов они надели голубые в белую полоску передники; верх туловища окутывался куском белого коленкора или дешевенькой тафты ослепительной расцветки; уши оттягивали тяжелые металлические кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, которые перекрещивались на макушке; их шеи, запястья и щиколотки украшали браслеты и ожерелья из коралла или фальшивого жемчуга.

Почти у всех прически были в форме каски. У иных было выбрито темя и на верхушке головы красовался нашлемник из волос, украшенный мелким стеклярусом. Другие ходили совершенно бритыми. Самые изящные щеголяли головой клоуна: острый пучок волос надо лбом и два хохолка по бокам. Кажется, по их прическам можно узнать, к какой расе они принадлежат: пель, манде, бамбара и т. д. Но у меня нет достаточных знаний, и я прохожу мимо этих этнографических подробностей, о которых господин Тассен по возвращении должен распространиться в книге, по меньшей мере серьезно обоснованной.