Михайловский замок (сборник) - Ольга Форш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его опять захлестнула тоска, и еще горшая, чем поутру. И странная детская злоба на Аргунова – зачем не дал и минуты отдыха, опять повернул мысли на оборотную, мрачную сторону восхищающей чувство красоты. Он раздраженно сказал:
– Дивлюсь на вас, Павел Иванович, так вы беспощадно крепостное зло видите, а хоть бы одного барина уложили?
– Совсем было раз собрался, да вовремя одумался, – неожиданно поведал Аргунов.
– Сибири устрашились?
– Не столько Сибири, сколько бессмыслицы такого занятия: одного барина убьешь, другой на его место станет.
– Расскажите, Павел Иванович, как было дело, – устыдившись себя, серьезно попросил Митя.
– Невеселый рассказ, хотя живописный в смысле картины наших помещичьих нравов. Взял меня как-то граф к своему соседу-приятелю – вместо заболевшего художника ему для спектакля домашнего занавес написать. Занавес написал, а декорации не поспели, и лес пришлось изображать, так сказать, домашними средствами. На подмостках тесно уставили мальчиков с кудрявыми березками в руках – чудесный издали молодняк. В этом лесочке, по тексту пьесы, появились охотники и медведь. Актер-медведь, завернувшись в мохнатую полость саней, взревел и, согласно замыслу автора, пошел на охотников. А барин-хозяин тихонечко своему датскому догу как шепнет: ату его! – и спустил с цепочки. Дог – на медведя, впился клыками, тот ревет благим матом, березовый лес вмиг попадал, ребята врассыпную. Крик, слезы, у медведя кровь ручьем… А я рядом с барином с большим молотком стоял, уйти не успел – последние гвозди в декорации заколачивал. Вот как все заревут, а барин – ну хохотать, у меня сама собой рука с молотком поднялась. Из последних сил удержался, чтобы его по голому черепу не хватить Эх, – вздохнул Аргунов, – что за толк в бунтах и убийствах? Запорют – и вся недолга. Раньше срока не повернешь это дело.
– А срок этот будет когда? – спросил гневно Митя.
– Обязательно будет, – строго и веско ответил Аргунов, – только увидим ли мы с тобой – не скажу. Но времечко стукнет.
Воронихин, не говоря о причине приглашения, звал Митю для того, чтобы показать ему законченный им портрет Маши. Он близко принимал к сердцу ее печальную историю и то, как тяжко и бесповоротно осудил ее Митя. Он решил с ним об этом поговорить.
Когда Митя вечером вошел в просторный кабинет Воронихина, он с отеческой лаской усадил его рядом с собой на широкий диван и умело заставил рассказать не только про зрелище «невольничьих рынков», но и про всю ту бурю негодующих чувств и гневных мыслей об ужасе крепостничества, которые оно вызвало.
– Вот теперь по всей справедливости и суди бедную Машу, – сказал Воронихин, беря Митю за руку, – посмотри-ка ее портрет.
Воронихин подошел к мольберту и поставил на него большой подрамок, который стоял перевернутым к стене.
Митя опешил: если б можно, он убежал бы, не взглянув на портрет, но Воронихин подвел его ближе, спросил:
– Ну, как ты находишь, похож?
Воронихин поднял зажженный канделябр, и боковой свет мягко упал на вдохновленное большим талантом и вместе с тем бесконечно печальное лицо Маши.
Нервное напряжение всего этого дня было велико, и сейчас Митя не выдержал: он повалился на диван и зарыдал.
Воронихин бережно, как все понимающий старший брат, обнял Митю и, крепко сжимая его руку, сказал:
– Если по-прежнему любишь Машу, все будет хорошо. И горе ваше пройдет, едва она получит свободу.
Митя мигом пришел в себя и спросил с изумлением:
– Но разве не куплена ее свобода ценой нашего счастья? Разве не совершилось непоправимое? Ведь Маша – фаворитка Игреева.
– Нет, – сказал Воронихин, – и, я надеюсь, ею не будет. Князь Игреев, всем пресыщенный, в этом своем новом сердечном капризе желает, чтобы угодить государю, предстать рыцарем. Всем, кроме того, вскружило голову известие, что Шереметев женится на бывшей своей крепостной. И сейчас, согласно модному капризу нашей знати, князь объявил Маше, что будет ждать от нее любви свободной, по склонности сердца.
– А вольная?
– Вольная действительно имеется, но не у Маши в руках. Игреев взял меня и мать Карла Росси в свидетели, что им совершена формальная отпускная, и он нам ее издали с дьявольской улыбочкой показал. Но при этом прибавил, что испытанию его сердца положен целый год: если Маша в течение этого времени не «снизойдет» к его нежности, то ее вольную он разрывает, а она из балерин может быть разжалована хоть в скотницы. Но дела, кажется, могут повернуться к лучшему. Пока ты, Митя, в тоске всех нас избегал и никому не верил, мы оказались неплохими кузнецами твоего счастья, – любезно улыбнулся Воронихин.
Митя страшно побледнел:
– Этот сиятельный негодяй при вас выговорил свои чудовищные условия, и вы его не убили? Не дали ему пощечины? Ну, так это сделаю я. Я убью его как собаку…
Митя вне себя рванулся куда-то бежать. Воронихин почти насильно усадил его рядом с собой на диван.
– Если бы я убил Игреева, – сказал он, – меня бы сослали в Сибирь, а Маше навеки быть крепостной. Если сейчас убьешь ты его, будет то же самое. Но вот пока ты с незаслуженным гневом отвернулся от несчастной невесты, об освобождении ее взялись хлопотать другие… Ты же должен одно – повидаться с Машей, вдохнуть в нее новые силы, надежду. Она чахнет, здоровье ей заметно изменяет. Она просто на глазах сгорает. Искусство – единственное, что дает ей забвенье той большой муки, которую терпит она ради тебя. И может случиться то, чего уж, конечно, ты не желаешь. Через год, когда, надеюсь, свободы мы для нее добьемся, ей она уже не будет нужна.
Митя, впервые забыв свою боль и желая понять только состояние Маши, с беспокойством спросил:
– Больна она? Как ей помочь?
– Об этом позаботятся разные люди с разными личными побуждениями, но, к твоему счастью, направленными к одной цели – вырвать возможно скорее из рук Игреева Машину вольную. Люди эти: твой друг Карл Росси, его мать, знаменитая балерина, и некая высокопоставленная девица Тугарина.
– Катрин, – воскликнул изумленный Митя, – она-то как здесь?
– Имей терпение дослушать, – учительно, как обычно, остановил Воронихин. – Росси движим чувствами благороднейшей дружбы и бескорыстным восхищением перед Машей, его мать Гертруда полна бешеной актерской зависти к своей ученице, которая нежданно выросла в ее соперницу. Сын уверил свою тщеславную мать, что едва Маша получит на руки вольную, она бросит сцену и уйдет с тобой куда глаза глядят, подальше от Игреева. Ну, а третье заинтересованное в этом лицо, Катрин Тугарина, недавно усмотрела в князе Игрееве самую для себя блестящую партию, и выходя за него замуж, очищает свой будущий дом от соперниц.
– Вы уверены, Андрей Никифорович, – сдерживая дыхание, спросил Митя, что, как сказал своей матери Карл, действительно Маша готова совсем бросить сцену и уехать со мной? – С надеждой и страхом смотрел Митя в умное, сильное лицо Воронихина, привыкшее сдерживать свои чувства и скрывать мысли. – Умоляю вас, одну чистую правду.
– Я скажу тебе эту правду, Митя, – твердо ответил Воронихин. – Если бы Маша в порыве долго таимого чувства и бросила ради тебя свое искусство и сцену, она бы вскорости стала так же заметно хиреть, как мы видим сейчас, когда она живет одним лишь искусством, лишенная твоей любви. И то и другое необходимо сочетать. Но как – пока я не вижу возможности. Как только Маша лишится протекции князя, она в театре окажется у разбитого корыта. Завистницы ее заклюют, и карьера ее как балерины окончена. Все они там держатся связями или имеют очень прочное положение, а она новенькая.
– Значит, остается мне самому завоевывать себе положение, чтобы не лишить Машу возможности делать любимое дело, не заглушить своего дара. Но как? Где? Ума не приложу.
– Мне кое-что пришло в голову, Митя, – осторожно сказал Воронихин. – Сейчас ко мне придет один, по-моему, очень тебе нужный человек; ты послушай-ка, что он расскажет, а потом и поговорим.
– Загадками говорите, Андрей Никифорович, ума не приложу, кто может быть этот человек.
– Если я скажу тебе, что зовут его Иван Петрович Дронин, что он военный и состоит при Суворове, это ничего тебе нового не прибавит, не правда ли?
– Суворова я высоко почитаю, но к военному делу у меня влечения нет, все-таки путь мой в Академию. Только на днях решил я идти не на архитектурное отделение, а на живописное: думаю, у меня способностей к этому больше.
– И я так думаю, – одобрил Воронихин, – и это обстоятельство как нельзя более кстати для того, что я для тебя придумал. Однако немного терпения.
Воронихин указал на часы:
– Иван Петрович человек военный, как сказал – не опоздает.
И действительно, вошедший слуга доложил о приходе майора Дронина.
– Проси прямо в кабинет.