И ветры гуляют на пепелищах… - Янис Ниедре

— Это молодые себе дом для сходок готовят, — сказал Степа. — Хоть рига и давно поставлена, но бревна сосновые, смолистые, звенят даже, да и прокоптились от печи, так что еще не один век простоят.

— Им-то все равно, отчего дом пустует. Бросили его хозяева, унося ноги от лютых разбойников, или перебиты люди, или мор прошел… Молодым для сходок рига эта как раз подходит, а без сходок молодежь, те, кого еще не приняли в круг взрослых, ни в одном селении не обходится, ни в одной общине.

— Когда они ублажат Отца риги, я сбегаю к ним, поговорю, — решил Степа. — Но не сейчас. Если Отца риги потревожить, он осердится. В наших краях гостю, первый раз входившему в ригу, надо было сперва окропить ворота петушиной кровью. Чтобы не случилось огненной беды.

— Слыхал, — кивнул Юргис. — Спешить не станем, обождем, Если только нас не учуют собаки.

— Ветер с заката. Будем сидеть тихо, не заметят. А пока что давай начнем рисовать книжные письмена.

— Здесь ведь не песок, не глина…

— Зато палой хвои много. На ней так же ясно получается, как на песке и глине. Вот смотри: я рисую «А», теперь «Бэ», теперь «Ле»…

Стремление постичь тайну букв охватило Степу, как охватывает пламя сухой можжевеловый куст. После того как Юргис на Бирзакском острове, пересказывая прочитанное на бересте, нацарапал на омытой дождем, утоптанной тропке несколько славянских букв, Степа каждый свободный миг с упорством ребенка чертил, подражая увиденному. Приставал, тащил за руку, просил показать еще, объяснить, что получится, если вот эту букву сложить вместе с вон той… И почему рядом с согласными иногда стоят гласные, а иногда — нет. Книжные письмена — то же самое, что знаки собственности у бортников, как резы на говорящих тростях прадедов или как узоры, вытканные или вышитые на поясах и сагшах. Хранителям мудрости и сказителям бывает достаточно прикоснуться к вытканному или вышитому солнечному кресту, знаку небосвода или огня, чтобы начать рассказ, длинный, как колодезная веревка.

Таких истолкователей узоров Степе доводилось слушать и в Ауле, и на Темень-острове, и у лесных братьев, вольных охотников.

— Говоришь, книжные письмена — только дальняя родня знакам бортников и резьбе на тростях? Говоришь, буква означает часть сказанного человеком слова, его звуки? А у разных племен они звучат по-разному?

— Гляди, уже пошли рубить молодые березки. А те несут охапки камыша. Полезут латать крышу, — оторвал Юргис Степу от его книжных занятий.

— Полезут, верно. Тогда мне пора. — Степа вздохнул, совсем как крестьянин на лесосеке, уставший корчевать пни и мотыжить землю. — Только бы дал бог половчее начать разговор.

— Будь разом и соколом и кошкой. И прислушивайся, не скажут ли чего про Пайке. Что они о нем знают? Какой нечистый привел его в Гедуши, если из Полоцка он собирался идти в родные места, в Ликсну? Ну, бог в помощь! — И Юргис троеперстно перекрестился. В пожелание удачи. Больше по привычке, чем от искреннего стремления призвать на подмогу Степе небеса.

После Категрада, после разговоров с отцом, рассуждавшим, как казалось Юргису, как-то странно, после увиденного в Бирзаках Юргис уже не раз ловил себя на неспокойных мыслях, какие пристали бы утомленному жизнью старцу. Таким был в Полоцке монах Михаил, богомольцем исходивший все полоцкие, новгородские земли и владения других князей.

— Божья воля у человека, познающего истину, не может проявляться как деяния хищные, какие творит князь против князя и сильные против слабых. Снизошедший с небес на землю божественный огонь не греет больших и малых одинаково, — говорил Михаил. — Однако причина того не только в ничтожестве человеческом. Отчего разом с пониманием добра и зла бог не дал человеку силы растоптать голову змея зла? Отчего позволено злым объединяться, подавлять доброе, но беззащитное? Отчего процветают корысть, идолопоклонство, жажда чужих полей, угодий, скота, жен и очагов? Люди, вынесем на вечевую площадь образа и святые кресты, взойдем на гору проповеди, помолимся господу, святой троице, да отнимут у злых и лютующих их неправую силу!

В Полоцке Юргис призывам монаха Михаила не внимал. Не давал воли сомнениям, как иные обитатели монастыря: «А что, если на Михаила снизошла божья благодать? И осудили и наказали его ложно?» В Полоцке Юргису хватало мыслей о родных краях. О возвращении свободы Ерсике.

Ныне же призывы Михаила не дают ему спать. Почему столь многие гнутся под гнетом насилия? И откуда берутся люди с холодной, лягушачьей кровью в жилах?

Щелкая нарванные орехи, Юргис ожидал Степу. Похоже было, что тот ввязался в долгий разговор. Вокруг него столпились без малого все пришедшие к риге. Даже и те, кто залез было на крышу с охапками камыша.

Наконец Степа стал приближаться, призывно махая рукой, чтобы Юргис не укрывался более. Сопровождало Степу с полдюжины мальчишек — длинноволосых, в светлых долгополых подпоясанных кафтанах. На ходу они переговаривались, окликали собачонку, успевшую уже облаять Юргиса.

— Соседям не случалось видеть, как рисуют буквы и как складывают их в слова. Не слышали они и того, как читают вслух по написанному, — пояснил Степа. — Я пообещал, что Юргис-книжник покажет.

— У печи Отца риги. В доме сходок, — сказал паренек с веснушчатым лицом.

— Тогда мне придется пробыть у вас уж не знаю сколько. Свое дело вы еще только начали, — усомнился Юргис.

— Мне быстро, совсем быстро, — отозвался веснушчатый. — У нас времени на это — всего до завтрашнего вечера.

— Что так?

— Им надо спешить по особому случаю, — объяснил Степа. — Потому что с ними сейчас — гедушская Дзилна. Говорят, отец выдает ее за немецкого крестоносца.

— Гедушская Дзил…на?

— Она самая. Дочь гедушского правителя.

Все проведенные вдалеке долгие годы отрочества (а каждому мальчишке, когда плечи его еще не достигли взрослой ширины, кажется, что годы эти тянутся бесконечно долго) Юргис прожил, лелея память о встреченной однажды в Ерсике девушке. О голубке, даугавской чайке, липе зеленой, о маковом цвете, как поется в песнях. В те дни была Дзилна и хрупкой, и гибкой, и легкой. Улыбаться, как она, не умели даже и признанные красавицы. И чем больше он о ней думал, тем больше копилось в нем щемящей боли.

Как знать: будь у жизни Юргиса иная линия, выпади ему на долю веселиться вместе со своими однолетками — может быть, и не укоренилось бы в нем такое беспредельное обожание Дзилны. Как знать?

Но в далеком монастырском подворье, в церковном скриптории, в кельях ему приходилось встречаться лишь с отвергавшими радости мирской жизни богомолицами, замаливавшими грех; да ушедшими в себя, мрачными девицами.

А теперь вот нежданно Дзилна оказалась в тех же местах, что и он, среди собравшейся повеселиться молодежи. Так близко, что Юргис ощутил истому, исходившую от девичьего тела. Есть Дзилна… Есть! И — нет ее… Кого он встретил сейчас — не та девушка, которой восхищался его внутренний взор. Перед Юргисом стояла дева с ладной фигурой, высокой грудью, с яблочным румянцем на щеках и крепкой, охваченной серебряными гривнами и подвесками, шеей.

Но глаза ее потемнели, и в них испуг. Совсем как у загнанной преследователями косули; он видел такую во время последнего пожара Ерсики на приозерной поляне, где Юргис вместе с другими беглецами укрывался, перед тем как идти в Полоцк. Лесная малышка в отчаянии металась перед остриями рогатин. Юргис хотел было удержать мясников (именно мясников, а не охотников), но доброжелателя оттолкнули, и вслед за тем козочка с коротким, словно у сбитой птицы, криком упала наземь.

Гедушская Дзилна, конечно, не загнанная охотниками косуля, и рига, приспособленная подростками для своих сходок, — не приозерная поляна близ горящего замка. И все же, вглядываясь в потемневшие по-осеннему глаза Дзилны, Юргис, как и в тот раз, лишь с усилием подавил желание закрыть глаза свои ладонями.

Отделившись от мальчишек, сопровождавшие Дзилну девушки и подростки, пританцовывая, взялись за руки и завели для невесты отводную песню:

Рукавицы дайте мнеКолкие, ежовые,Чтобы руку мне податьЖениху немилому.

— Минули уже мои отводы, — проговорила Дзилна, обеими руками стягивая углы своей богатой, с нашитыми звонцами и брякальцами, сагши. — Сваты уже надели мне на руку серебряный обруч. Скоро усадят меня за стол, станут убирать по обычаю. И выдадут за того, кто по нраву отцу.

— И ты согласишься?

— Девице из доброго рода не пристало держаться обычаев простого люда. Вступать в брак так, как они, — удел маленьких людей. А у знати свадьба испокон веков — лишь закрепление брачной сделки. Один назначает цену, другой платит.

— А если покупатель из заморских грабителей?

— Покупатель, грабитель — велика ли разница? Жену получает тот, кто дает больше.