И ветры гуляют на пепелищах… - Янис Ниедре

— Утрись, молодец, — подала девушка Юргису полотенце, хранившее свежий запах ларя с приданым. — Утрись и ступай за мной к моей матушке. Ей что-то не нравится, как ты кашляешь. Люди сказали — прошлой ночью тебя прямо на части разрывало. Матушка процедила для тебя настой березовой смолы.

— Похоже, тут, в Бирзаках, все хвори лечат березой.

— Что ж удивительного? Бирзакское поселение, Бирзакский остров от берез родились. Здесь они растут, они нас хранят, они — наша святыня. А от березовой смолы и пчелы берут лечебный мед. И через него дают людям здоровье.

Уголком полотенца Сниедзе мягко прикоснулась к подбородку Юргиса. То ли он не досуха вытерся, а может статься, румяная говорунья сделала это, чтобы выказать свое расположение. Скорее второе. Расположение девушки к видному парню.

Что он по сердцу Сниедзе, полоцкий книжник почувствовал еще на состязании певунов. В тот раз парни одержали верх над голосистыми девушками, и в эту победу внес свою долю Юргис теми принесенными с чужбины сорочьими песнями, что пропел он, поддержанный Степиным тенорком. После той посиделки Сниедзе стала часто попадаться на пути Юргиса.

Надо думать, следила за ним, чтобы выскочить навстречу как раз, когда парень бывал один.

— Пойдем, пойдем, молодец, матушка тебя вылечит, — не отставала Сниедзе.

— Приду, только не сейчас, — отговорился Юргис. Слов нет, Сниедзе — девушка пригожая, ладная телом, разговорчивая, всегда красиво одетая, охочая до женских работ.

Только Юргису сейчас было не до невест. Не то время, не тот случай. А кроме всего прочего — есть ведь на свете гедушская Дзилна. Все годы разлуки стоит она перед его внутренним взором.

— Загляну, когда будет время, — пообещал Юргис, возвращая полотенце. — А сейчас надо узнать, не пришли ли вести от тех, кто отправился разузнать, что творится в мире.

Наконец возвратились лазутчики с Ерсикского холма. Усталые, с воспаленными от ветров и бессонницы глазами. Еще не успели толком утолить голод («червь голода точит желудок злее, чем древоточец — сухую лесину»), еще не успели смыть пот скитаний, очиститься от дурного глаза, от призраков, духов, кикимор (от них наилучшее средство — крепко нахлестаться березовым веником, прибегнув к заступничеству Матери Бань), не рассказали на людях об увиденном и случившемся ни слова, а бирзакский люд уже делился новостями: Ерсикский холм расчищают и подвозят туда землю для новых укреплений, бревна для строительства стен, башен и городских домов; все это договорились везти сообща вотчинники с этого берега Даугавы под защитой орденских рыцарей.

Надо думать, перед очищением в тепле Матери Бань лазутчики успели все-таки сказать слово-другое хоть кому-то из близких или сотоварищей по оружию. Вот, например, Степа, тоже ходивший с другими вызнавать, единым духом отбарабанил Юргису:

— Тевтоны и наши вотчинники собираются строить новый Крестовый замок, Круста Пиле, наподобие того, что пониже Асоте. Сулят воздвигнуть дома и для епископа, и для орденского начальника. А владетеля Висвалда и его наследников не упоминают ни словечком.

Не поминают, значит…

Сидя у пруда подле бани, Юргис поджидал парившихся. Лишь только сейчас сообразил он, что не видел меж вернувшимися друга Микласа, ушедшего разом с ними. Вышел Миклас из Бирзаки прежде Степы, хотел сделать крюк до Дон и послушать, о чем там говорят, что слышали о суете на пепелище владетельского замка.

Но вот все прочие возвратились, а Микласа нет. Может, он примкнул к вольным мстителям — молодым смельчакам, что вчетвером откололись от островитян, коих открыто называли не воинами, а тряпками.

— Думается мне, что правда за ними: мстители разят насмерть, им ни к чему бесконечно выжидать, — поддерживал их Миклас. А еще прежде, наедине с Юргисом, бывший воин Ницина жаловался на робость латгалов, на их нерешительность.

— Хотят выждать, пока сильные не передерутся меж собой. Словно думать и решать за пахаря, охотника или ратника могут только их вотчинники.

Стукнул засов банной двери, из щели вырвались клубы пара. Послышались говоримые нараспев слова. Это мужчины закончили омываться и напоследок благодарили свою благодетельницу — Мать Бань.

Юргис поднялся и зашагал к большой риге. Там старейшины селения вместе с лазутчиками сядут обедать, а за обедом будут говорить о том, чему быть и чему статься. Если же случится такое, что может круто повернуть судьбу бирзакского люда, об этом будут судить в роще. Ибо только тогда решение имеет силу, если выносили его в священной роще или на примыкающем к ней огражденном кладбище, где в разговорах участвуют и божества предков, и души их.

Юргис миновал мастерскую златокузнеца Истака. И, себе на удивление, услыхал доносившийся оттуда звон молоточка.

— Что, еще у горна Истак? — окликнул Юргис. — Наши уже выпарились. Время идти в большую ригу.

— Я мигом! — Еще раз-другой звякнул металл, и в низких дверях показался Истак, встряхивая на ладони отделанные золотистой медью и полусеребром подвески. — Иди глянь. Нравится?

Два витых кольца, подвесной трилистник, подвесная же ступка с пестиком, две булавки, заколка с круглой головкой, в середине которой — в знаке солнца — святой Георгий на коне.

Юргис взял согревшиеся в руке мастера украшения, тонкой выделкой которых остался бы доволен и самый привередливый вельможа.

— Очень нравится, — ответил Юргис на повторный вопрос мастера.

— Обрадовал. Когда стал я плавить позеленевшую уже медь, бросил в огонь три щепотки в жертву Матери Горнов. Чтобы отнеслась по-доброму. Постучу, мол, для своего удовольствия. До людей, до больших торжищ моим работам больше не добраться.

— Отчего же?

— Оттого, что медь и серебро на болоте не валяются. Как и слюда для зеркального литья. Но если бы Мать Горнов даже и упросила бы сыновей Ветра пригнать сюда целые возы чистой руды, запряженные конями Мороза, — все равно бирзакские изделия копились бы кучами у дверей. Где теперь хитрые ерсикские купцы, вывозившие, продававшие, менявшие товар? Где они?.. Одних прикончили тевтонские искатели легкой наживы, других гноят в подвалах своих замков рыцари ордена, рассчитывая на богатый выкуп… Третьи же, заботясь о своей шкуре, примазались к заморским торговцам и стараются получить торговые места повыгоднее.

Мрачно был настроен мастер, не так, как большинство бирзакских жителей.

Юргис попытался приободрить павшего духом:

— Ничего, сосед, все уладится. Вот воротится владетель Висвалд, и тогда…

— Дай-то бог.

— Юргис! Юргис! Э-эй! — донесся с противоположного конца селения Степин голос.

Что это он? Сейчас, когда весь народ собирается в большой риге… Однако откликнулся и поспешил к нему.

— С Микласом беда… Добрые люди прислали весть с той стороны болота… Пришел скоморох… — отрывисто говорил встревоженный Степа. — Мы, кто помоложе, как раз резали камыш для челнов… Он — к нам… Миклас в Дони связался с бортниками. Те бунтуют, недовольны, что оброки стали большие — хоть иди с сумой по миру. Мол, если бы получали меда и воска вдесятеро против нынешнего, и тогда не хватило бы. И вот набежали вояки из Доньского и Гедушского замков, чтобы проучить непокорных. Увидали чужака — накинулись, схватили и увезли.

— Куда?

— В Гедуши. Тевтоны всех схваченных держат в Гедушах. Надо спасать Микласа. Спешить вслед за теми, кто его схватил.

— До Гедушей?

— Хоть бы и до Гедушей. А в Гедушах у немцев околачивается Пайке…

— Какой Пайке?

— Тот самый, кто шел с вами из Полоцка.

— Кто тебе сказал?

— Доньские. А им сказывали люди из Гедушей.

Глава седьмая

На брошенный жителями лесной хутор Юргис со Степой набрели, выслеживая захвативших Микласа вояк.

Продравшись через чащобу и бурелом, протиснувшись сквозь приозерные камыши, ветками отбиваясь от назойливых комаров и всякой мошкары, ставшей в предчувствии осенних заморозков слишком уж кровожадной, путники выбрались вдруг на заброшенное поле около полуразвалившегося крестьянского дома в глубине леса; вокруг дома все поросло крапивой, ростом не уступавшей сосенкам, лебедой и чертополохом. Замшелая, местами просевшая крыша, повалившийся забор, разросшиеся кусты козьей ивы…

Путники забрались в заросли орешника и целыми гроздьями срывали орехи, когда по ту сторону развалин неожиданно послышался заливистый лай и человеческие голоса. Вскоре подле риги появилась гурьба молодых парней и девушек. С собой они несли круглые обручи, жерди, топоры и зеленые гирлянды. Посуетились во дворе, обежали вокруг риги, потом, отбросив колья, придерживавшие ворота риги закрытыми, растворили двери, сняли заслонки с подныра. И, взявшись за руки, запрыгали в хороводе, напевая:

Здравствуй, здравствуй, Отец риги,Здравствуй, здравствуй, Мать риги…

— Это молодые себе дом для сходок готовят, — сказал Степа. — Хоть рига и давно поставлена, но бревна сосновые, смолистые, звенят даже, да и прокоптились от печи, так что еще не один век простоят.