Орел расправляет крылья - Роман Злотников

— Так как? — спросил хозяин дома, когда наконец выговорился. — Ваш господин окажет мне поддержку на таких условиях?

— Должен вам сообщить, — спокойно ответил гость, — что мой господин читал ваш «Новый органон».

— Вот как?

— Да, и оценил его весьма высоко. И именно вследствие своего согласия с изложенными там мыслями он и принял решение поручить организацию университета именно вам. Так что вы можете полностью рассчитывать на его поддержку.

— Мм… а клирики ортодоксов? Они не вздумают мне мешать?

Гость успокаивающе смежил веки. Он не знал ответа на этот вопрос, но был уверен в том, что государь что-нибудь придумает…

Особняк гость покинул где-то через час, обсудив с хозяином дома все детали, которые ему пришли на ум, и мягко разъяснив про те, которые хозяину дома на ум в этот вечер так и не пришли, зато были заранее тщательно продуманы гостем. Усаживаясь в карету, он внезапно вспомнил разговор, состоявшийся пару лет назад, когда он побывал дома с очередным личным отчетом.

Они все тогда съехались в Белкино, все, кто жил при самых крупных европейских домах. И Белкино, и их школа сильно изменились. Вокруг плаца прибавилось учебных корпусов, а вместо старой школьной церкви высились леса, окружавшие стены нового, каменного собора. За околицей, там, где раньше располагались школьные огороды, ныне размещались странные площадки с непонятными приспособлениями на них. По краям одной, самой большой площадки, высились странные примитивные прямоугольные арки из тонких бревен с крупноячеистой сетью на них. А на другой, немногим меньшей, по краям вообще стояли какие-то сооружения из голых бревен в виде гигантской буквы «Н». Ну а посредине тех площадок, что были еще меньше, также была натянута сетка, но не от земли, а как-то по-чудному — начинаясь от уровня груди и заканчиваясь так, что до ее края можно было с трудом дотянуться кончиками пальцев.

— Что это? — спросил он тогда у Акима, ставшего теперь куда как важным человеком, ни много ни мало царевым ближним помощником.

Тот усмехнулся.

— А это новая забава для школьных отроков. Игрища на воздухе для сил телесных развития и командного духа сплочения. Эвон на том поле с воротами, сетью укрытыми, — для ножного мяча, в коей игре по мячу токмо ногами или, скажем, головой бить дозволено, вон те для ручного — коий, наоборот, в руках носить надобно, а вон эти, с сеткой над площадкой, — для летающего. В ем мяч в руках держать не дозволяется, только бить по нему, чтобы он все время от игрока к игроку перелетал. Вот так-то…

— Да, — влез в разговор Трифон, коий при дворе французского короля государеву службу справлял. — А нам в сии игрища поиграть дадут?

Аким усмехнулся и пожал плечами. И все понимающе переглянулись. Как же, поиграть… да до постели бы успеть доползти! Как государь возьмет в оборот, так света белого невзвидишь. И тому стоит порадоваться, что сегодняшний день с друзьями провели и свою учебу вспомнили. Благо нынешние школьные отроки сейчас все в летних путешествиях, так что можно занять свою старую койку и немного поностальгировать.

Так вот припомнился ему разговор, что состоялся уже перед самым отъездом. Когда государь каждому из своих бывших соучеников, коих в Белкино собрал, время для прощальной личной беседы уделил. Тимофей припомнил только один ее кусочек, как раз когда речь зашла о том, как лучше всего иное какое дело сделать. Государь ему тогда попенял, что он завсегда сам за все берется.

— Знаешь, Тимофей, — с легкой усмешкой спросил он, — как добиться того, чтобы некое дело было сделано наилучшим образом?

Тимофей многое знал об этом и многое мог бы порассказать, но… в тот раз отрицательно мотнул головой.

— Надобно отыскать человека, который способен сделать его самым наилучшим образом и… дать ему все для того, чтобы он смог его сделать. И все.

Тогда Тимофей не понял. Ну не то чтобы совсем. В общем, в теории, он даже был с этим согласен, но… Вот именно, рядышком существовало множество «но» — контроль, поощрение, наказание, управление и исправление ошибок и оплошностей и так далее. Как же без этого? Но вот сейчас, сегодня, он внезапно понял, насколько государь был прав. Если ты найдешь человека, который способен сделать какое-то дело самым наилучшим образом, — ничего этого не надо. Ни контроля, ни поощрения. Ибо человек устроен таким образом, что лучше всего делает то, что нравится, о чем он и сам мечтает. И возможность делать это и будет для него самым лучшим поощрением. Да вообще за возможность заниматься тем, о чем он сам мечтает, человек готов еще и доплачивать… Тимофей усмехнулся. Государь оказался прав — вот ведь, блин, открытие сделал!

Он откинулся на подушки тронувшейся кареты и смежил веки. Государь получит свой университет, причем именно такой, который хочет. Потому что в мире есть только один человек, который способен создать для него такой университет. И имя его — сэр Фрэнсис Бэкон, барон Веруламский, виконт Сент-Олбанский, бывший лорд-канцлер, великий философ и ученый. И… этот человек сегодня получил возможность сделать это.

6

«…А правят там нонича охолощенные мужи, кои в слугах у императора пребывали, о сем я тебе, Государь, уже писал. Но с того разу они еще более сил набрали и совсем под свое нэйгэ[20] все подгребли. И я с главным их охолощенным мужем именем Вэй Чжунсянь вельми добрые короты завел, хоть и каюсь в том кажин день, и у отца Исидория епитимьи испрашиваю. Муж сей спесив дюже, но мзду вельми любит. И потому со всеми твоими поручениями я, Бог даст, справляюсь добро. Благо меховая рухлядь из сибирских городков поступает исправно, и потому казны пока хватает. Те мастера, что поначалу сманили из-под Цзиндэчжэня, оказались не шибко добры. Мастерские, что твоими людишками, Ивашкой Подгребельным и Петром Горелым, царевой школы выучениками, были с их помочью на пробу устроены под Калганом, фарфор дают плохой. Мастера бают, что печи у них не шибко славные, а как оные исправить — того никто из них не ведает. Оттого Ивашка Подгребельный со товарищи мною внове в Цзиндэчжэнь отправлены, дабы приискали на сей раз мастеров добрых и дело ведающих. Но как оно повернется — не ведаю. Ибо на нас тута уже косо поглядывают. И Вэй Чжунсянь шибко бранится и грозится перестать нам благоволение оказывать. А повинны в том более всего езуиты римския, кои здесь аки змеи всем иным христианам козни ацкие строють. И ежели не было бы у меня сколько есть стрельцов да детей боярских, так давно бы нас тут всех в узы поимали, а то и посекли бы насмерть. А покамест опасаются. Но более оставаться здесь опасно вельми. Так что я, Государь, думаю, как Ивашка Подгребельный со товарищи из Цзиндэчжэня возвернется, так и трогать в обратну сторону. Более не дожидаясь, покамест людишки, ушедши в тот ихний монастырь, о котором ты, Государь, баял, возвернутся. А то и сами сгинем, и тех мастеров — и по фарфоровому делу, и лекарей знатных, и тех, что бумагу не токмо из тряпок, но и из камыша и травы делать умеют, и иного всякого мастерового и ученого люда, что мы добро набрали, не уведем…»

Я дочитал письмо Мстиславского и отложил его в сторону. Князь сидел в Китае уже пятый год и вполне там обжился. Прежние его письма были полны оптимизма, поскольку ему удалось взять на содержание множество китайских чиновников, сначала мелкого, потом среднего, а теперь уже, как выяснилось из только что прочитанного письма, даже и самого высшего уровня. Но, похоже, он где-то перешел дорожку иезуитам, сейчас чувствующим себя в Китае довольно вольготно, и те приложили максимум усилий, чтобы убрать внезапно объявившегося конкурента. Что ж, жаль, я надеялся, что тот удержится в Китае подольше. Ну да, как говорится, — человек предполагает, а Бог располагает. Надо радоваться тому, что удалось сделать, а не горевать по поводу того, что не получилось. Самым большим напрягом были почти две сотни человек, которым за прошедшие годы удалось поступить в обучение в монастырь Шаолинь. Поначалу монахи брали людей чужой веры неохотно. Но затем моим ребятам, похоже, удалось заинтересовать настоятеля. Плюс у Мстиславского получилось организовать письмо из дворцового секретариата о благорасположении императора к «белым длинноносым варварам с севера», а монахи, как выяснилось, оказались ярыми имперцами. И к желанию императора отнеслись крайне серьезно. Если изначально монахи согласились принять на обучение всего трех человек, после письма эта цифра возросла до пятидесяти, а затем каждый год они принимали еще по столько же.

Стандартного срока обучения боевым искусствам и буддистскому учению и философии у наставников монастыря не существовало, но, по косвенным оценкам, то, что монахи именовали первой ступенью, большинство наших должны были преодолеть года за три-пять. Поскольку на фоне совершенно необразованных и крайне худосочных выходцев из китайских крестьян, каковыми являлось большинство монахов, они смотрелись куда как солиднее. Впрочем, большинство наставников в Шаолине, судя по докладам, попадали в монастырь еще пяти-семилетними мальчиками, а ранг наставника они получали лишь годам к сорока, перед этим изрядно постранствовав по стране. В общем, за качество обучения можно было не волноваться… На вторую же ступень обычно переходило не более десятой части обучаемых, так что я надеялся, что первая инъекция буддистского мышления и ценностей нашему обществу и церкви состоится через год-полтора.