Царская охота (СИ) - "shellina"

Я сверлил его невозмутимую морду взглядом почти минуту. Не хочу открывать последнюю страницу. Я ее и так откладывал напоследок так долго, боясь, если честно, что не смогу удержаться и сорвусь, а срываться пока не стоит, иначе точно кого прибью ненароком. Митька продолжал стоять с каменной рожей, и где только выучился вот такой невозмутимости? У Декарта, наверное, вычитал, или еще у кого. Под его взглядом я открыл эту проклятую последнюю страницу. Прочитал. На секунду отвернулся, посмотрев в окно, и еще раз прочитал. Молча отложил в сторону газету, очень аккуратно ее свернув, даже не пытаясь напрягать связки. Взял в руки перо и написал: «Принеси мне еще чаю с медом. Где Ушаков?»

— Насчет Ушакова, — Митька замялся, а затем все-таки ответил. — Он сейчас занят очень. Тут такое дело, государь, Петр Алексеевич, в общем, там тать один явился. Утверждает, что он принимал участие в засаде и пришел сдаваться, добровольно. Вот с ним-то Андрей Иванович сейчас и возится. — Я задумался. Какой интересный поворот событий. Только вот я ничего не понимаю. Если он какой-то наемник, невесть как затесавшийся в Москве, то за каким хреном он притащился? Совесть замучила? Сомнительно. — Есть еще одно, государь. Этот тать — он ведь нашенский. И не просто какой-то там лихой человек, который захотел заработать — это Василий Толстой. — Та-а-к. Все страньше и страньше. Толстые все в глубокой опале, титул графа у старшего отобран, земли конфискованы. А вот нехрен папку будущего императора убивать, предварительно в таком дерьме обваляв, что никогда и никто не отмоет. Но чтобы на большую дорогу идти, это что-то новенькое. Или так хочется за то, что приходится влачить довольно жалкое существование отомстить? В любом случае я не помню Толстого по имени Василий. Хотя тех Толстых было, что у сучки блох. Очень плодовитая семейка, надо сказать. Я вопросительно посмотрел на Митьку. Тот понял меня и без бумажки. — Как только хоть что-то прояснится, Андрей Иванович тут же придет, даже, если это будет ночь и придется тебя из постели вытаскивать, государь, Петр Алексеевич, — это было сказано таким тоном, что я сразу понял — знает. Знает и слова «даже, если это будет чужая постель» не были произнесены, но буквально повисли в воздухе. А Митька тем временем кивнул на дверь. — Министры ждут, совещание будет, али отложить, пока голос вернется?

Я поднял перо и написал: «Отпускай. Волконский пущай общий доклад мне подготовит, и более на крестьянство упирая. Время у него было, чтоб освоится, да и все, что нужно для доклада, должно уже быть готово. Срок три дня. Через три дня в это же время жду его одного. Все равно говорить еще толком не смогу».

Митька кивнул и вышел, а я снова развернул злополучную газету. Статья была небольшая, и по ней выходило, что засада была, без подробностей. Опасность была, и была она нешуточная. На целый абзац описание моих перевязанных рук и перетянутых ребер, и как я стоически терпел все издевательства личного врача. Но это все ничего, нормально. Ненормально начинается потом, когда описывается мое счастливое спасение. По версии Юдина меня взяли одного, а спасла меня будущая государыня. Да-да, лично, в гордом одиночестве послала свою кобылку следом за татями, и загнала ее родимую. Это с какой интересно скоростью бежали тати с беспамятным императором на загривке? Ну да ладно, этот момент к делу не относится. В обще слезла Филиппа с павшей лошади и направилась в логово разбойничье, вооруженная одной кочергой, где героически меня спасла, орудуя своим оружием так, словно воспитывалась не у кармелиток, а в Шао-Лине, периодически сбегая оттуда, чтобы взять уроки ниндзюцу. Враги повержены, а слезы на груди любимого быстро привели меня в чувства, и мы ушли в закат взявшись за руки. Господи, закрыв лицо руками, я расхохотался, какое счастье, что Филиппа еще плохо знает русский и потому не читает Юдинскую газету. Дверь легонько скрипнула, и, отняв руки от лица, я увидел стоящую передо мной Филиппу.

Филиппа все утро пыталась как-то замаскировать синяк. Как сообщил ей секретарь Петра, тот самый рыжий парень, которого она видела довольно часто, но никак не решалась спросить, как его зовут, сообщил, что государь подписал указ о назначение штата фрейлин, которые приедут сегодня и будут представлены ей. Пока что она получила только список тех дам, что были назначены фрейлинами. Их было четверо. Две из них ровесницы Филиппы — дочь графа Ушакова Екатерина и дочь графа Шувалова Анастасия, княжна Варвара Черкасская немного старше, ей исполнилось уже двадцать, странно, что она еще не замужем, а статс-дамой Петр наказал быть Анне Гавриловне Ягужинской. Все эти имена ни о чем Филиппе не говорили, и она отчаянно боялась, потому что совсем не знала русских дворянок. Тот единственный вечер, когда был бал и когда ей всех представляли, она запомнила плохо, и совершенно не запомнила имен. И вот теперь, когда в ее жизнь должны войти совершенно чужие люди, ей стало не по себе.

К тому же Филиппа так и не поговорила с Петром о слугах и их осведомленности в любом аспекте их жизни. Может быть, она накручивала себя, и он обо всем этом знает, тогда Филиппе хотелось бы услышать слова, которые успокоили бы ее. А еще нужно вернуть диадему. Усыпанная бриллиантами очень изящная, она должна храниться в императорском сейфе, а не на туалетном столике еще пока гостьи этой страны.

Придя к выводу, что ей необходимо встретиться с Петром, Филиппа попыталась скрыть синяк, или сделать хотя бы так, чтобы он не бросался в глаза. Получилось только превратиться в куклу, какие нарисованы на китайских вазах и ослепительно белым лицом. Только вот синяк так и не удалось скрыть, он, словно издеваясь над принцессой, просвечивал даже сквозь белила.

— Я убью этого проклятого ростбифа, — пробормотала она, с остервенением смывая с лица краску.

Филиппа уже заметила, что русские дамы пользуются пудрой, румянами, помадой и другими ухищрениями очень умеренно, и что Петр смотрел весьма неодобрительно на красоток с выбеленными лицами в париках и с мушками в самых неожиданных местах весьма неодобрительно, поэтому, раз синяк не скрыть, то и выставлять себя идиоткой смысла не имеет. Пришлось использовать плащ с глубоким капюшоном, чтобы лица не было видно. Она знала, что в это время Петр работает в своем кабинете, поэтому сразу же направилась туда. Идя по коридорам дворца, она в который раз уже поразилась тому, что он полупустой. Нет толп разряженных придворных, которые непонятно чем заняты, только слуги пробегали бегом, а еще военные. Во дворце было много военных. Женщин же не было видно вообще. Филиппа знала, где располагался кабинет, но ни разу в нем не была, поэтому совсем не ожидала увидеть непосредственно перед кабинетом еще одну комнату, в которой за огромным столом, заваленным бумагами, сидел рыжий секретарь и что-то быстро писал. При этом охрана из двух гвардейцев стояла перед этой комнатой, а вот перед дверьми самого кабинета их не было. Рыжий в это время поднял взгляд от бумаг и, увидев ее, удивленно приподнял брови, а затем кивнул на приоткрытую дверь, словно говоря без слов, что она может войти, потому что государь один и вполне сможет ее принять.

Войдя в святая святых, Филиппа плотно прикрыла за собой дверь, потому что решила, что приоткрытая дверь означает, что в кабинете нет посетителей и государь относительно свободен. Он сидел за столом с закрытым руками лицом, а его плечи вздрагивали, как от рыданий. Филиппа внезапно подумала, что что-то случилось и быстро подошла к столу, но тут он отнял руки от лица, и она увидела, что Петр вовсе не плакал, он смеялся. Ей даже захотелось себя пнуть, и обозвать романтичной идиоткой, которая навоображала черт знает что.

— Мы может поговорить? — тихо спросила она, а он отрицательно помотал головой. — Прости, я не знала, что ты занят, — она жалко улыбнулась и уже хотела отойти от стола, но он внезапно нагнулся и схватил ее за руку, останавливая, снова делая головой отрицательный жест. Остановившись, она смотрела, как он выходит из-за стола и подходит к ней. Чтобы компенсировать разницу в росте, Петр оперся на стол нижней частью спины и привлек ее к себе. Филиппа замерла, почувствовав, как пересохло во рту и вспотели руки, но он всего лишь наклонился к ней и прошептал прямо в ухо.