Вышка - Закир Дакенов

Я медленно приблизил руки к приподнятому воротнику шинели, глядя на его шевелящиеся брови. Я ощутил пальцами колючесть воротника. Новая… Сначала приподнял шинель, чтобы не задеть спящего. А затем — снял ее тихо-тихо, не сводя глаз с его закрытых век.

Утром, когда караул вооружался, к нам подошел сержант Кацупа с четвертого взвода. Он был из молодых сержантов. Подошел к Зайцеву.

— Дай я у твоих шинели посмотрю? — попросил он.

— Зачем? — приподнял бровь Зайцев, неторопливо набивая магазин патронами. Щелк! Щелк!

— У моего чекиста шинель ночью украли. Может, твои…

— Иди отсюда, — сказал Зайцев, не поворачивая головы.

Щелк! Щелк!

— Нам же сегодня на жилую, — говорил Кацупа, глядя ему в лицо. — В чем он на развод выйдет? — Он стоял, напрягшись, и губы его подрагивали.

Щелканье прекратилось.

— Ты уйдешь или нет? — Зайцев посмотрел на него внимательно.

Кацупа еще секунды две смотрел ему в глаза. И отошел. На вышке я нашел в кармане шинели письмо (шинели мы одевали под полушубок). Обратного адреса не было, просто написано внизу: «От Татьянки». Я развернул листок в крупную клетку. Он весь был усеян словами, даже на полях были приписки. Буквы не умещались в клетках… А в конце — красный отпечаток губ и строчки-завитушки:

Вспомни морозные ночи,Вспомни весенние дни,Вспомни Ольховскую школу,Где познакомились мы!

Я отворачивался от летящих в лицо кусков мокрого снега, мусолил во рту потухший окурок и — читал. Не было вздрагивающей от ветра вышки, остекленевшего полушубка, и этого бешеного снега — не было. А были слова, выпрыгивающие из клеток:

«Милый-милый Андрюшенька!!! Как я рада, что наконец знаю, где ты теперь находишься. Теперь можно писать хоть каждый день. А я сама связала тебе носки. Только немножечко осталось довязать, и я сразу вышлю их тебе. И меду вышлю. У нас погода — не очень: туман, дождик, сырость… Зато у вас, наверно, зима — настоящая. Я даже завидую тебе. Хоть бы раз увидеть настоящую русскую зиму! А что ты делаешь в свободное время? С кем дружишь? Передай своим друзьям от меня огромный привет…»

Заканчивалось письмо так:

«Целую 1000000000 раз! Твоя навсегда Татьянка».

Я достал спички, зажег холодный окурок. И поднес дрожащий огонек к словам «где познакомились мы!». Слова сразу скривились, исчезли.

А когда черный шуршащий комок упал к ногам, на нем бледнели сгоревшие слова.

Генерал вот-вот приедет. А завтра — строевой смотр. Вернулись со службы, опять щетка, мыло, сапоги в пене, вода хлещет. Потом — ножницы, полиэтилен, линейка. Шинели, шинели, шинели…

На вечерней поверке Вайсбард появился с линейкой. Подошел к одному. Наклонился, стал измерять расстояние от пола до края шинели.

— Где тридцать два сантиметра? Где тридцать два сантиметра? В быткомнату!

Подошел к другому. Есть тридцать два сантиметра. Нет номера взвода на бирке. Где? Что? В быткомнату!

Скоро в быткомнате не стало места, исправлять недостатки садились в коридоре.

— Через час доложите о готовности, — сказал замполит дежурному. И пошел, пощелкивая линейкой по голенищу ярко-черного сапога.

Через час выстроились.

У одного шинель оказалась не длиннее, а наоборот — короче.

— А чево я сделаю? — простуженно сипел солдат. И хлопал глазами. — Кусок пришью?

— Что хотите делайте. В быткомнату! Солдат побежал не в быткомнату, а вниз по лестнице. Наверное, в автороту.

— Значит, спать не хотим? — говорил замполит, щелкая линейкой.

Хотел батальон спать или не хотел, но отбоя все не было. Лязгали ножницы, удушливый запах хлорки резал горло; взад-вперед ходили и ходили солдаты…

— Да пошел он! — сказал Замятин. И замашистым шагом ушел на другую сторону — спать. Встали и ушли еще несколько.

— Все равно он поднимет, — говорил им Кучеров.

— Идет он… — отвечали те.

Еще раз построились. И осмотр закончился.

Началась вечерняя поверка.

— Ночная! — крикнули с правого фланга. Вайсбард пощелкивал ненужной уже линейкой, ничего на это не сказал. Наверное, он тоже устал.

Но тех, ушедших, он все-таки поднял. Поставил в строй и через несколько минут объявил отбой. А до этого из штаба прибегал посыльный.

Товарищ капитан, дежурный распорядился прислать пять человек. Штаб мыть.

— Командиры отделений! — сказал Вайсбард. Выдвинулись сержанты, повернулись к своим отделениям. Пробежали глазами.

— Та-ак. Кто? Мамаджанов! Спал на посту вчера? Спа-ал. Вперед!.. Бестужев! С зэком разговаривал? Вперед… Остапенко…

Выскочил из строя Мамаджанов, озираясь. Ухо красное. Еще четверо шли к посыльному… Пронесло…

Мороз жжет глаза. Глаза слезятся, и ресницы тяжелеют.

— Три ухо! Три! — кричит Жигарев кому-то в строю.

Строевой смотр… Кажется, осмотрено все, что можно осмотреть, содержимое карманов — вдруг генерал поинтересуется, что у солдата в кармане; прической; правильностью расположения петлиц, погон, эмблем; наличием и отсутствием… Но — в первую очередь, конечно, расстояние от края шинели до пола. Почему именно это расстояние, когда на военнослужащем масса различных расстояний, которые должны соответствовать… Видно, это расстояние — главное.

Забелин стоял рядом, поглядывая то на взвод, то на приближающихся Жигарева и еще двух офицеров из штаба. Осталось еще что-то проверить.

Они подошли.

Начали зачитывать список личного состава. Все оказались на месте. Кроме Анисимова — его, как художника, комбат отослал украшать ленкомнату.

— Где Анисимов? — отрывисто спросил Жигарев.

Забелин начал объяснять.

— Что вы мне объясняете, лейтенант! — рявкнул Жигарев. — Вы — в армии или с девочками на пляже?!

Забелин порозовел до ушей.

— Немедленно поставьте подчиненного в строй. Лично!

— Есть, — козырнул взводный и быстрым шагом направился к казарме.

— Бегом, лейтенант! И чтоб я вас здесь больше не видел!

Жигареву хотелось еще что-нибудь крикнуть, но взводный наш уже скрылся за углом. И он повернулся к Зайцеву:

— Чей этот… как его?

— Анисимов, товарищ майор.

— Чей он солдат? Кто командир отделения?

— Я, сержант Кучеров, товарищ майор.

— Месяц без увольнительных, сержант!

— Есть месяц без увольнительных.

— Устав солдаты знают? — повернулся Жигарев к Зайцеву.

— Так точно, товарищ майор.

— Обязанности часового?

— Так точно.

— Применение оружия?..

Сегодня генерал приедет точно. Сегодня взвод заступает на жилую, значит, генерал — наш.

С подъема Зайцев собрал наш призыв в быткомнате (отслуживших год во взводе не было).

— Ну что, гонять будем или сами тряпки возьмем?

— Гонять, — сказали хором.

— Тогда — вперед!

Мыльная пена шевелилась, как живая, блестела миллионами пузырьков, переливались радужно в свете лампочек. Крик стоял непрерывный. Скакали ремни, сапоги мелькали, табуреты летели кувырком.

— А ты что? — толкнул кто-то.

Стоял рядом Андрей. Взмокший. Рот набок. Глаза прыгают.

— Стоишь что? Я один гонять буду? А ты — кайфовать?

— Отойди к растакой матери! — заорал я. И взмахнул ремнем. И — хлясть! — по чьей-то спине. И еще раз.

Андрей уже где-то на лестнице — тоже наша территория.

Я смотрел на спину, по которой только что ударил… Секунда… вторая… третья… Нельзя так стоять! Нельзя. Но — ударить еще… Нет, никак. Злость пропала.

Злость вспыхнула, когда послышался приближающийся голос Зайцева:

— Не вижу усердия! Не вижу!

Злость вспыхнула оттого, что голос приближался, а я… я ничего не могу поделать, и сейчас опять…

— Бегом! — не узнавая своего голоса, крикнул я. И сама взлетела рука — ремень на мгновенье остановился в воздухе… — Хлясть!

— Бегом, падла!

— Давай, Лауров, давай, — бросил на ходу замкомвзвода.

И это кончилось. Завтрак.

— Садись!

Сел — и увидел перед собой того, кого ударил. Он не смотрел на меня, торопливо ел кашу. Без хлеба. Не досталось.

— На… — Я придвинул к нему два куска своего хлеба.

— Спасибо, — коротко сказал он. И опять опустил глаза в миску.

Ну что еще?..

Генерал появился, когда караул получал приказ.

Комбат приставил ладонь к шапке и успел сказать:

«Караул, слушай приказ», — дневальный закричал страшным голосом:

— БАТАЛЬОН, СМИРРРНА!!!

И сразу же вошел он. А за ним втекла большая толпа офицеров из штаба. Он был сухонький, с маленькой головой, на которой покачивалась дымчато-серая папаха. Глазки напирающие. Нос крючком. Яркие шелковые лампасы.

Генерал внимательно выслушал доклад Аржакова, потом повернулся к караулу. Папаха его, казалось, заняла всю казарму.