Когда герои восстают (ЛП) - Дарлинг Джиана

Не было ничего постыдного в том, чтобы быть Данте Сальваторе, безжалостным мафиози, дьяволом Нью-Йорка, повелителем мафии или наследным принцем ада.

Я выковал это как оружие из пепла моей прежней жизни Эдварда Давенпорта, без родителей, с братом, который меня ненавидел, и без дома, куда можно было бы вернуться.

Поэтому мне было очень приятно слышать, что мое имя все еще звучит эхом в переулках и подземельях Неаполя.

— Ты думаешь, что имеешь право на все, что хочешь только потому, что ты какой-то крутой капо в Америке? Вы все мягкие и слабые. Porci.

Свиньи.

— Нет... — слово вылетело у меня изо рта с шипением. — Мы хитры и неумолимы. Там, где ты застрелил бы меня в моей постели, я держу тебя здесь, готового признаться во всех своих планах, как говорящую игрушку с натянутой струной. И кто, позволь спросить, здесь слабее?

Он попытался плюнуть в меня, но во рту была только липкая кровь, поэтому попытка не удалась.

Я устало вздохнул и снова вцепился пальцами в его волосы, откидывая его голову назад, чтобы лучше держать ложку.

— Che palle (пер. с итал. «чушь собачья»), — выругался он. — Ты, ублюдок, меня никто не посылал, ибо я сам пришел.

Это было неожиданно. Я снова изучил молодого человека, но был уверен, что не знаю его. Когда я посмотрел через всю комнату на Торе, который прислонился к стене, небрежно скрестив руки и ноги, словно ожидая чего-то обыденного, как автобус, он покачал головой.

Мы не знали этого человека, чтобы он ненавидел нас настолько, чтобы убить.

— Почему? — потребовал я, уронив ложку, потому что мне было скучно.

Умберто вздохнул с облегчением, пока я не схватил брошенную лампу и не зажег ее в сантиметре от его глаза.

Когда он закончил кричать, я повторил.

— Потому что я люблю Миру, — хрипло крикнул он, слишком громко и сильно, сухожилия на его шее напряглись.

Он выглядел и звучал как человек, у которого кончилась веревка.

Это меня порадовало.

— Ты влюблен в Миру? — спросил я, смутно удивляясь, что кроткая женщина может внушить такую страсть, что этот мудак рискнул бы своей жизнью, пытаясь отнять мою в моем собственном доме.

Он обиженно захлопнул рот, но прежде, чем я успел снова зажечь лампу, мягкий, певучий голос заговорил на языке, который я не привык слышать от нее.

— Влюблен в нее? Нет, но ты ведь любишь ее, не так ли?

Я глубоко вдохнул и выдохнул, прежде чем посмотреть через плечо на женщину, которая могла соблазнить меня и разозлить в равной степени.

Она все еще была в своей проклятой ночнушке, шелк был настолько тонким, что облегал каждый ее изгиб. Ради скромности она надела халат, но я забрал пояс, так что черный шелк по всей длине распахнулся и придал ей еще более привлекательный вид. Как бы я ни был зол, у меня все равно перехватило дыхание, когда она стояла там с растрепанными рыжими волосами, на ее лице не было макияжа, и от этого оно еще больше бросалось в глаза.

В совершенно другом наряде, в совершенно другом пространстве, она все еще напоминала мне какую-то языческую богиню секса и войны.

— Елена, — начал я с низким рычанием, прекрасно осознавая, что мое лицо забрызгано кровью, на моих окровавленных руках распухли костяшки пальцев, а на пальцах ожоги.

Я не хотел, чтобы Елена увидела меня таким.

Она была слишком умна, чтобы не знать, чем занимаются мафиози в тени. Как мафиози может наказать кого-то за попытку лишить его жизни. Она знала, за что меня судили, и не раз читала файлы ФБР о моих предполагаемых преступлениях от начала до конца.

Но ей не нужно было становиться свидетелем этого. Не говоря уже о том, чтобы я совершал эти деяния.

Она леди.

Она заслуживала бриллиантов, шелка и кружев, манер и торжественных приемов в бархатных платьях.

А не подвальных свиданий в полночь с мужскими криками, все еще доносящимися до стен.

Даже Козима никогда не видела эту сторону меня, безжалостную, кипящую тьму, которая была внутри меня. Я никогда не показывал ей этого, хотя она была замужем за моим братом, который часто был больше монстром, чем человеком.

Я не доверял ей, или, может, я не доверял себе.

В любом случае, стоять над мужчиной, которого я намеревался отправить в ад, и женщиной, ради которой я готов перевернуть небо и землю, было чертовски тревожным сценарием.

Она проигнорировала меня, ее взгляд был прикован к Умберто. Не колеблясь, она пошла к нам, ее босые ноги попадали в брызги крови, оставляя красные следы на участках чистой плитки.

Когда она оказалась на одной линии со мной, она остановилась, хотя и не признала моего присутствия. Я был раздражен, но в то же время мне было любопытно. О чем думала моя остроумная воительница?

— Ты любишь ее, — продолжала она с тем легким неаполитанским акцентом, которому нельзя научить, а можно только научиться с рождения. — Ты любишь ее, но не как любовницу. Как сестру? А, нет, быть может, как любимую кузину?

Умберто моргнул, но его рот странно искривился, что подтвердило подозрения Елены.

— Я знаю, что Мирабелла боится Данте, — спокойно продолжила Елена, усаживаясь на свободный стул, скрестив ноги, свободно сцепив руки, словно она находилась в комнате для задержанных в нью-йоркской тюрьме, где допрашивала клиента, а не в подвальной комнате пыток печально известного мафиози. — Но он не будет плохой парой для нее, не так ли? Он состоятелен и уважаем в обществе. Я не верю, что ты убил бы его только для того, чтобы избавить свою сестру от брака по расчету. Есть и другая причина.

Умберто плотно сжал губы, пытаясь подавить бурлящие внутри него эмоции.

Елена вздохнула, серьезно наклонившись вперед.

— Похоже, ты не очень-то привязан к своему зрению, синьор Арно.

Взяв ее подсказку, я зажег лампу в своей руке, и шипение пламени раздалось в тихой комнате.

Умберто тяжело сглотнул.

— Моя сестра заслуживает счастья.

— Да, — легко согласилась моя женщина. — Все заслуживают. А вот возможно ли это сделать это уже другой вопрос. Ты не думал о том, что, возможно, Данте тоже не хочет жениться на твоей сестре?

— Значит, он может жениться на тебе? — прорычал он на английском с сильным акцентом. — На какой-нибудь американской шлюхе?

Елена не проронила ни слова, когда я схватил Умберто за горло и сжал, его лицо стало пухлым и красным, как перезрелый плод на виноградной лозе, который вот-вот лопнет.

— Еще одно слово против нее, и я лишу тебя глаз и яиц.

Он болезненно хрипел, когда я резко отпустил его и отступил назад.

— Дело не во мне, — спокойно продолжала Елена, будто я только что не задушил человека за оскорбление, но я видел, как сжались ее бедра, и с внезапным жаром подумал, нравится ли ей моя звериная агрессия. — Речь идет о Мирабелле. Ты хочешь, чтобы она была счастлива. Может, Данте сможет это сделать.

Умберто свирепо нахмурился и долго смотрел на нее, прежде чем что-то в его перекошенном рту слегка смягчилось. Его глаза метнулись к моим в жесте, в котором были вопросительные знаки и неохотная надежда.

— Forsa, — протянул я.

Возможно.

Я использовал край зазубренной ложки в своей руке, соскребая немного засохшей крови с ладони.

— Но этот ублюдок пытался убить меня. Я не отношусь к этому легкомысленно. Он подверг тебя опасности, боец, а это значит, что он должен быть наказан должным образом.

— Так забери его глаза, — сказала Елена, слегка пожав плечами, но в ее глазах стоял расчетливый блеск.

Я почувствовала прилив гордости, глядя на нее, сидящую чопорно, как принцессу с умом бойца, использующую свои навыки адвоката, манипулируя этим человеком, заставляя его дать нам то, что мы хотели.

Это была магия моей женщины, ее ум был таким же возбуждающим, как и ее великолепное тело.

— Подожди, — попросил Умберто. — Cazzo (пер. с итал. «блядь»). Прекрасно. Что у тебя на уме?

Елена подняла на меня глаза, между ее полными, улыбающимися губами затаилась злоба, а в серых глазах светилось доверие.