Будни и праздники - Эмилиян Станев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стражница отшатнулась, не переставая внимательно наблюдать за двором краем глаза.
Приближался полдень.
Вдруг сеттер забеспокоился. Он то натягивал цепь, то забирался в конуру, скулил, тыкался головой в живот, словно его там кусала блоха. Стоны его становились все громче. Шерсть на нем вздыбилась, пес, задыхаясь, катался по земле и вдруг мучительно взвыл.
Стражница видела, как из дома вышел сосед, цыкнул было на пса, потом что-то закричал жене. Вскоре дворик заполнили обитатели обоих домов — дети, старухи, даже сапожник из будки на углу. Все они толпились вокруг собаки, давали советы, размахивали руками и качали головами.
Через некоторое время толпа расступилась, пропустив к собаке какого-то человека, который первым делом разинул собаке пасть.
Стражница догадалась, что это ветеринар, и напрягла слух.
— Дайте ему немного водки, похоже, тиф, — сказал ветеринар, уходя. За ним постепенно разошлись остальные.
На прогретой солнцем цементной плите остался только бьющийся в корчах пес и рядом с ним сосед с женой. Она плакала, ее муж стоял над сеттером, беспомощно вскинув руки с засученными рукавами.
Дети принесли бутылочку ракии.[13] Сосед вылил ее в рот собаке. Измученное страшными болями животное вскочило и кинулось в ноги хозяину.
На оцепеневшем, словно бы оглохшем лице Стражницы не дрогнул ни один мускул. Она пообедала и по обыкновению легла соснуть.
Проснувшись, вдова вновь уселась на привычное место. Теперь можно было и распахнуть балконную дверь.
Сеттер был жив. Он долго еще корчился в опустевшем дворе и только под вечер наконец испустил дух. Сверху было видно, как белеет в сумерках его окоченевший труп.
Скорчившись на кровати, Стражница напряженно дожидалась возвращения квартиранта.
Она слышала, как он открыл окно и по обыкновению свистнул собаке. Сердце вдовы дрогнуло.
— Бедный господин Петров, как он, наверное, расстроится, — пробормотала она.
Но этим вечером квартирант был почему-то особенно уныл и рассеян. Увидев, что собака не встает, он захлопнул окно и вскоре лег.
Стражница усмехнулась, разделась и накинула длинную ночную сорочку.
Она слышала, как во дворе сосед, тяжело вздохнув, поволок по цементу труп собаки. Потом все утихло…
«Как удачно все получилось, — подумала она. — Господин Петров ничего не видел и не будет чересчур огорчаться. Скажу ему, что пес издох от тифа».
Успокоившись, она направила все свое внимание на то, что делалось за стеной. Представила себе, как он, лежа в кровати, читает толстый журнал с анатомическими рисунками, как устало и сосредоточенно скользят по страницам его глаза, и вновь он стал для нее тем же, бесконечно дорогим и важным господином, к которому невозможно обратиться иначе чем на вы. Потом она расчесала волосы, заплела их в жидкие пожелтевшие косицы, встала прямо в кровати на колени, перекрестилась и легла.
Кухня погрузилась во тьму. Чернела открытая дверь балкончика, распахнутая, казалось, прямо в бездонные дали сумрачного неба.
От скуки
© Перевод Л. Лихачевой
1— Почему ты не ешь? — робко спросила жена. Подняв красивую голову с тяжелыми золотистыми волосами, она обеспокоенно наблюдала за мужем.
Склонившись над тарелкой. Марев молчал. На его ленивом женственном лице лежало выражение унылой апатии. Погруженный в свои мысли, он не замечал, что жена смотрит на него, и даже не слышал ее вопроса. Вымазанный маслом блестящий подбородок в сочетании со скорбной миной придавал его лицу что-то по-детски комичное.
— Ответь же мне, Стефан, — настаивала жена.
— Что?
— Почему ты не ешь?
— Наелся.
— Если тебя что-то мучает, лучше скажи сразу. — Голос ее неуверенно дрогнул, фиалковые глаза потемнели. — Может, ты насчет перехода на другое место?.. Напиши, что тебе стоит… Поделись со мной!..
— Хватит! Мне работать надо, — с трудом выговорил Марев.
— Что-то ты от меня скрываешь. Вижу, что скрываешь!
На глазах у нее показались слезы. Чтобы не видеть их. Марев встал и подошел к раковине умыться. Пока он сердито вытирал руки, жена молча убирала со стола.
Сквозь распаренный воздух кухни, кудрявыми струйками уплывающий в раскрытое окно, видны были заросший травой церковный двор и сморенные жарой ивы с беспомощно поникшими серебристыми ветками. Все это дрожало в полуденном мареве, напоминая крохотный скучный мираж. Стояла такая тишина, что было слышно, как на плите кипит в котелке вода.
Марев прислушивался к шагам жены и раза два уловил ее вздохи. «Вздыхай, вздыхай!»- злобно подумал он, проходя через просторную, пахнущую сосной гостиную. Полутемная спальня приняла его в свое уединение. Марев лег на кушетку, повернулся спиной к двери и закрыл глаза. И тут же ему почудилось, что он падает в какую-то яму, где все давно и до отвращения знакомо. Его охватило досадное и гнетущее ощущение пустоты, а под ним дрожало старое, знакомое желание, которому Марев не смел отдаться, хорошо зная, что, позволив себе размечтаться, разволнуется, а потом сам же будет за это себя презирать. Он дернул ногой и стиснул зубы, словно надеялся таким образом прогнать опасное желание, и, открыв глаза, уставился на карман жилета. Оттуда выглядывало плоское колечко маленького ключика. Марев вынул его, долго рассматривал, хотел было отшвырнуть, но не решился.
«Ну и тряпка же я! Хочу, а не смею. Видно, только на то и гожусь, чтобы мечтать».
Как всегда, когда его мысль останавливалась на «этом деле», в памяти возник директор. За ним, неизвестно откуда, появился перепуганный делопроизводитель, потом стажер в своей вечной зеленой шляпе. Все трое бегали по тесному зальчику местного отделения банка и панически взмахивали руками. Вокруг них собралась целая толпа орущих и жестикулирующих вкладчиков. Марев мысленно останавливался на каждом лице, с удовольствием сознавая, что при желании ему ничего не стоит довести этих людей до отчаяния.
«Мечты, дикие мечты! Я просто болен!»- воскликнул он про себя, и от этого внутреннего крика все его видения рассеялись как дым.
Дверь за его спиной отворилась. Робко вошла жена и остановилась у кушетки. Марев затаил дыхание. Она взяла лежавшее на стуле одеяло и осторожно его укрыла. Потом на цыпочках подошла к кровати и тоже легла. Повернулась, вздохнула и больше ни разу не шевельнулась.
В спальне стало еще тише. Сквозь опущенные шторы струился зеленый свет. Растущая за окном лоза приникала широкими листьями к самому стеклу и время от времени постукивала о него веткой. Заваленная подушечками и вышитыми ковриками спальня казалась глубокой и тесной.
«Притворяется спящей. Лежит тихо, боится меня разбудить. И напрасно, совершенно напрасно… — думал Марев. — Как она, верно, будет проклинать меня, когда узнает, а все равно не сможет поверить, что я вор, то есть даже если и поверит, простит. Любит меня, а за что? Все это ни к чему… Так и станем жить, известно уж как — вечно одно и то же, буду врать, что и я ее люблю. Даже на детей надеяться не приходится… А если я попадусь, каково-то ей придется? Совсем плохо… Впрочем… хм, тогда она выйдет за другого, что ей помешает?»
При этой мысли Мареву стало жалко недавно купленную мебель, а потом и жену. Три года прожили они вместе, и все это время жена беззаветно любила его, прощала любые капризы, безропотно терпела грубости и даже, когда он однажды ударил ее, не зарыдала в голос, а только, тихонько всхлипывая, старалась подавить слезы. Марев знал, что жена чувствует себя виноватой в том, что у них нет детей. Дочь сельского священника, она принесла ему в приданое немного денег, которые Марев вместе с некоторыми другими сбережениями положил в банк, где служил он сам. Если ему удастся ограбить кассу, все это, конечно, будет конфисковано, но, с другой стороны, наличие вклада на какое-то время отведет от него все подозрения.
«Если дело выгорит, верну ей вдвое больше», — решил он.
В послеполуденной тишине над оглохшим от сна городком дважды ударили древние городские часы. Звук расплывался мягко и безнадежно, словно бы сами часы чувствовали свою дряхлость. Отголосок его некоторое время дрожал в жарком воздухе и наконец болезненно замер, но Мареву все еще казалось, что он звучит в нем самом. Повернувшись, он взглянул на жену. Прикрытое какой-то домашней кофточкой плечо равномерно вздымалось. Значит, уснула. С кушетки она казалась Мареву гораздо полнее и меньше ростом, в формах ее тела угадывалось что-то мучительно слабое и детское. Чтобы не смотреть на нее, Марев закрыл глаза.
«Не она, вся моя жизнь мне надоела, — рассуждал он. — Хоть бы дело себе какое нашла, съездила бы куда — нибудь, что-нибудь новое увидела… А если взять ее с собой на выставку?..[14] Еще восемь тысяч… Дело, конечно, не в деньгах. Важно уехать без нее, одному. Тогда я и думать начну посвободней и вообще все пойдет по-другому».
