Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод - Наталья Павлищева

Смерть всему роду Глинских! Кто бросил клич казнить царёву родню — дознаться не смогли, но новый смерч не хуже огненного понёсся по Москве. Обезумевшая от горя и крови толпа бросилась громить уцелевшее боярское добро. Сначала разнесли двор Глинских, досталось и безвинным холопам боярским, и всем, кто показался доброхотом ненавистного семейства.

Такой вал остановить невозможно, пока буйство не иссякнет само собой. Но до этого было далеко, слишком велики потери в трёх московских пожарах. Кто-то крикнул, что дядя царя Юрий Глинский укрылся в Успенском соборе, в алтаре прячется! Страшна обезумевшая в своей ярости толпа, никто и ничто ей не указ. Не остановили ни святые стены, ни даже крест ал тарный, выволокли вопящего князя на Соборную площадь и тут же забили насмерть кольями и камнями, да так, что всё его тело и голова превратились в сплошное кровавое месиво!

Найти бабку царскую Анну Глинскую и другого дядю, Михаила, не удалось, царь увёз бабку в Воробьёво, а дядя сумел удрать в своё калужское имение. До утра толпа громила Москву, но и на другой день не успокоилась, отправился народ на Воробьёвы горы, к летнему царскому дворцу. Каждому, кто шёл, хотелось мести за погибель родных, за нищету, которая после пожара грозила многим, за порушенную хорошую жизнь. Впереди двигались ярые мужики, потрясая кольями и топорами, пищалями, отнятыми у стражи московской, а то и просто огромными кулаками. За ними горластой толпой бежали мальчишки, никак не могущие пропустить такое зрелище! Сзади спешили даже бабы, много потерявшие этим днём, а потому и сами готовые вырвать сердце у проклятой ведьмы!

Страшная в своей ярости масса приближалась к царскому летнему дворцу, и некому было её остановить, задержать. На охрану мало надежды, москвичи быстро разнесли тесовые ворота, посбивали замки с амбаров, ревели единым криком:

   — Анну, бабку царёву!

   — В огонь её, ведьму!

   — Сжечь!

   — Сжечь Глинскую!

Ещё немного, и ворвались бы обезумевшие люди в палаты, бросились громить всё и всех внутри терема. И вдруг на крыльце наткнулись на выставленный вперёд большой крест! Ход беснующимся людям заслонил небольшого роста священник. Отбросить крест в сторону не решился никто, передние на мгновение замерли, а сзади на них всё напирали. И тут на весь двор, перекрывая разъярённые вопли, раздался зычный голос священника, и откуда только бралась такая сила в небольшом теле:

   — На кого руку подняли?! На царя своего?! Царь пред вами виновен?

До сих пор никто не посмел встать против толпы, слуги царские попрятались так, что не сыскать, а этот небольшой толстенький человечек в рясе смело противился тысячеголосой ораве! От неожиданности передние даже затихли, а стоявшие сзади тянули головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались растерянные голоса:

   — Не-е... нет, царь не виновен... царь-то что?

Благовещенский священник Сильвестр, почувствовавший сомнения мятежников, гаркнул ещё громче, так, чтобы слышал весь двор:

   — Так чего же вы царские хоромы громите?!

Толпа опомнилась, принялась требовать своё:

   — Бабку царскую давай!

   — Ведьму Анну Глинскую в огонь!

Хотя крики были уже не такими уверенными, как совсем недавно, но могли вмиг перерасти в новое безумие. Вверх поднялись десятки рук с кольями и топорами. Люди зашевелились.

   — Нет здесь Глинских! — Голос священника перекрыл новые выкрики.

   — Побожись, — неуверенно потребовал здоровенный мужик, державший отнятый у кого-то из стражников бердыш. Правда, не очень, видно, знал, как им пользоваться, держал неловко.

Священник размашисто перекрестился:

   — Вот те крест! Во Ржеве она!

И чего сказал, сам не понимал, да только поверили люди, раздались голоса:

   — Нету ведьмы здесь...

   — Далече она...

   — Нету...

   — Так чего же вы наседаете?! — снова гаркнул священник. Толпа неуверенно попятилась. — Чего царские палаты громите?! Разве царь сам в пожаре не пострадал? Его палаты сгорели небось не меньше, чем ваши!

Конечно, когда у человека погорела единственная изба, а в ней жёнка с детьми, то это не сравнить с пожаром в царских хоромах, у царя небось ещё немало осталось. Но люди засомневались, а священник наступал:

   — Пошто Ивана Васильевича корите, позорите? Он ли в пожаре виновен?

Отступившие было с крыльца мятежники взъярились снова:

   — Бабка его виновата!

   — Вот с неё и спрос! А всего более с вас самих! — Сильвестр, наступая, уже вытеснил передних с крыльца и теперь возвышался над всеми.

   — Это как? — изумился народ.

   — Пожар тот наказание за ваши грехи!

Тот же детина с бердышом возмутился:

   — Ты говори, да не заговаривайся, не то не посмотрю, что поп, рубану раз, мне терять нечего. Чем я повинен, если, не щадя живота своего, трудился с утра до ночи? А детки мои малые в чём вину держат, коли и ходить пока не умели?

   — Все напасти за грехи наши, — упрямо возразил поп. Неизвестно, сколько бы они спорили и чем всё кончилось, но тут опомнилась стража, стала наседать на слегка успокоившуюся толпу, тесня к воротам. На помощь спешили ещё стрельцы. И снова гомон во дворе перекрыл трубный глас Сильвестра:

   — Не трогать! Никого не трогать! Именем царя велю!

Поп поднял вверх свой большой крест и смело шагнул с крыльца. Перед ним расступились.

   — Идите, дети мои, по домам, у кого какой остался. Ни к чему вам царские хоромы громить, на себя гнев царский вызывать... — Сильвестр уговаривал спокойно, но настойчиво. Безумствовавшая два дня толпа, видно, уже устала от собственной ярости, готова была утихнуть. Слава богу, Сильвестра послушались и стрельцы, ни давить людей конями, ни рубить их палашами, ни тем более палить в толпу из пищалей никто не стал. Пришли с шумом, ушли почти тихо. Отходчив народ русский, выплеснул гнев свой, облегчил тем душу и снова готов жить дальше, какой бы ни была эта жизнь, лёгкой или тяжёлой.

Никто не заметил, что из чуть приоткрытого окошка горницы за всем наблюдает молодой царь. Царица сидела, забившись в угол на лавке, а Иван не смог не глянуть хоть одним глазом. Ярость толпы была страшной, не останови людей вот этот невесть откуда взявшийся священник, и она захлестнула бы дворец. Тогда несдобровать не только спрятавшейся в подземелье дворца бабке Анне, но и им с царицей, хотя никакой вины Иван за собой не знал. Государь не верил своим глазам — один человек смог остановить десятки разъярённых других только словом, когда стража не справилась бы и сотнями сабель и пищалей! Значит, есть на свете сила большая, чем безумная ярость?

Когда молодой царь повернулся к своей жене, глаза сто блестели, как самые яркие ночные звёзды:

   — Настенька, не бойся, там всё стихло.

Анастасия помотала головой, точно отказываясь верить в наступившую тишину, в неожиданное спасение от, казалось, неминуемой погибели. Иван рассмеялся, смех сто был тихим и немного недоверчивым:

   — Кончилось, кончилось. Один поп смог остановить тысячу беснующихся человек!

   — Как? — царица спросила не потому, что желала знать, как именно, а потому, что всё не могла поверить.

   — А вот так! Поднял крест и уговорил!

Иван вышел из горницы, навстречу ему попался один из стражников, видно, шёл докладывать, что бунтующие прогнаны! Так и оказалось; усмехаясь, принялся говорить о том, как выпроводили мятежников со двора, слова были красочны, точно глухарь перед молодкой хвост распустил. Царь чуть помолчал, потом вдруг велел:

   — Приведи мне попа, что на крыльце толпу увещевал.

Стражник замялся:

   — Не ведаю, где он, государь. И откуда взялся — тоже.

   — Так узнай! — неожиданно даже для себя заорал Иван и грохнул дверью, скрываясь в горнице. Анастасия испуганно смотрела на рассердившегося мужа. Чего это он? Ведь всё кончилось хорошо, и слава богу!

Тот, чуть походив по горнице, объяснил сам:

   — Людей успокоил священник, а они себе в заслугу ставят! А сами сидели, как мыши в норах, тихо, пока все со двора не пошли!

Тут оба вдруг вспомнили о прячущейся в погребе под дворцом бабке Анне. Небось там помирает со страха, надо успокоить. Глянув друг на друга, поняли, что думают одинаково, и вдруг весело рассмеялись. Царский смех был нервным, но иначе сейчас уже не могли ни Иван, ни Анастасия, слишком много пережившие за то недолгое время, пока москвичи бесчинствовали на дворе и их жизнь висела на волоске.

Анна Глинская выходить наверх категорически отказывалась целых три дня. Она проклинала тот час, когда приняла решение ехать в Москву, а не к отцу Стефану Якшичу, сербскому воеводе. Но ещё больше проклинала саму Москву и её народ, безумный, непочтительный и дикий! Глинская уже знала о страшной гибели своего сына Юрия, понимала, что теперь ни ей, ни оставшемуся в живых Михаилу добра в Москве не видеть, очень жалела, что когда-то отдала дочь князю в жёны, забывая о том, сколько смогла награбить за недолгое время правления своих детей. Шепча проклятья народу, столько времени её кормившему и поившему, давшему ей многие и многие драгоценности, наряды, золото, меха, она клялась отомстить, хотя совсем не знала как Оставалось одно — настроить внука, ставшего царём, так, чтобы завтра же Москва захлебнулась в крови бунтовщиков!