Принцип Полины - Дидье Ковеларт

Я вежливо посмеялся, Максим же по-прежнему смотрел исподлобья.

— Познакомьтесь, это Эмерик де Вернуай, — продолжила она, повернувшись к подходившему к нам атлету в тоге.

Он мог бы быть ее братом. Тот же рост, тот же взгляд, та же светлая кожа, тот же наклон шапочки. Завиток-запятая над очками Супермена-младшего.

— Твои французские друзья, я полагаю? — сказал он ей коктейльным голосом и, пожимая нам руки, тряс их в точности одинаковое количество времени. — Очень рад. Полина мне о вас рассказывала. Куинс и Макси, да?

— Почти, — отозвался второй упомянутый с ледяной холодностью. — А вы из одного класса? — В каком-то смысле, — снисходительно улыбнулся Эмерик. — Она мой бином[24].

— Ваш французский неплох, — заметил Максим. — Особенно произношение.

— Но я и есть француз!

— Ах, вот как? Вы откуда?

— Бургундия. Кот-де-Нюи. А вы?

— Пуату-Шарант. Централ Сен-Мартен.

Собеседнику это явно ни о чем не говорило. Полина, подняв бровь, покосилась на меня, призывая сменить тему.

— Вы не знаете? — не унимался Максим, сладко улыбаясь и меряя бинома взглядом.

— Признаться, нет. Где это?

— Остров Ре.

— Чудное место. Я как-то провел там каникулы.

— Я тоже. Вообще-то, я только что из централа.

— Инженер?

— Зэк.

Явно не понимая, шутит он или говорит серьезно, дипломник с той же улыбкой повернулся ко мне:

— А вы — вы, кажется, пишете, да? Специализируетесь в какой-то определенной области?

— В ковровых покрытиях.

Экс-пансионер централа с острова Ре покатился со смеху, радуясь, что я принял его сторону, поддев бинома. А я просто не нашел способа проще нейтрализовать его.

— Счастливо, — сказал нам бургундец и взял курс на пару профессоров в яблочно-зеленом и малиново-розовом, которые шутили со свитой раскрывших рты лауреатов.

— В этом не было необходимости, — заметила нам Полина, кривя рот. — Увидимся позже.

— Это же надо так измениться, — прошипел Максим сквозь зубы, едва она повернулась к нам спиной. — Видал, как нос задирает, прямо Бордо-Шенель. Помнишь рекламу паштета: «У нас разные це-е-енности». Мне плохо, Фарриоль. В письмах она просто морочила мне голову.

— Нам тоже стоит проявить гибкость, — вступился я.

— Я так и знал, что она будет стыдиться меня! Надо было отправить тебя одного.

— Зачем ты так? Она взволнована нашей встречей, вот и все. Но мы и правда немного не вписываемся в контекст…

— Она даже не носит больше свои куай-цзу, — пожаловался он с видом побитой собаки.

— Свои?..

— Палочки из китайского ресторана! — взвился он, раздраженный моей непонятливостью.

Тут я вспомнил две длинных иглы из светлого дерева, которыми были заколоты волосы Полины, когда она занималась любовью на мне.

— Это был наш символ покруче трусиков, — продолжал он печально.

И я услышал рассказ о том, как за ним пришли полицейские между китайскими блинчиками и свининой-лаке. Он отдал свои палочки Полине, сказав ей, чтобы поела за двоих: это недоразумение, к десерту он вернется.

— Все время, пока я был в тюрьме, она носила их как заколки для волос, сама мне говорила, — с горечью подчеркнул он.

— Но теперь ты на свободе, это уже никакой не символ.

— Все равно. В такой день, как сегодня, и когда я в зале, она могла бы выйти с палочками. Нет? Для меня.

— Максим… Все-таки не ты герой этого праздника.

— Да знаю я… Несу чушь, не обращай внимания, дурак я.

И он осушил седьмой или восьмой бокал шампанского, которое разносили на подносах.

— Она с ним, как ты думаешь? — снова заговорил он, сверля ледяным взглядом Супермена-младшего.

— С какой стати? — проскрежетал я. — Он красив, хорошо воспитан, умен — что у них может быть общего?

— У меня ум за разум зашел. Он, должно быть, гей. Вот ты бы назвал свою кралю «биномом»?

— Нет, но я-то литератор.

— Я хочу удостовериться.

И не успел я его удержать, как он метнулся к лауреату, беседовавшему с Полиной и двумя профессорами в ярких мантиях.

— Вернуай — произносится Вернуй? — выпалил он, развернув его к себе лицом.

— Прошу прощения?

— Улица есть в Париже — пишется Тремуай, а произносится Тремуй. Вы не родственники?

— Насколько я знаю, нет, — добродушно протянул бином.

— Пересмотри свое генеалогическое дерево, Рикетт, тебе ветви не хватает.

— Меня зовут Эмерик, мсье. Не надо феминизировать, мне это не нравится.

— Да ну? Ты не любишь гомиков?

— Я не брошу в вас камень, но не считайте свои наклонности нормой.

Полина повернулась ко мне, паника смешалась в ее взгляде с укоризной. Я пришел на выручку Максиму, сказав, что он бельгиец. Первое, что пришло мне в голову, чтобы уйти от скользкой темы.

— Максим Де Плестер! — рявкнул он в подтверждение прямо в лицо предполагаемому сопернику.

— Валлонская знать? — осведомился тот с насмешливой почтительностью.

— Нет, фламандское быдло. Нарываешься, Вернуй?

— Sorry, — извинилась Полина перед двумя киберпрофессорами, которые, приветливо улыбаясь, пытались постичь поведение Frenchies[25].

Она взяла нас обоих под локти и увела из шатра.

— Меня все это достало не меньше, чем вас, мальчики, но это мой университет и мое будущее. Ясно? — Указав на яблочно-зеленого и малиново-розового, она пояснила: — Вот он разработал шпионские программы, а она — крупнейший в мире специалист по прослеживаемости алгоритмов. Они мои научные руководители, так что дайте мне делать дело, а я приду к вам в Рьюли-Хаус в девять часов. Приготовьте праздничный стол, я сегодня ужинаю с вами. И поэтому сейчас прощаюсь. Вуе.

Она повернулась на каблуках, взметнув тогу, приоткрывшую восхитительные ножки. А мы, два дурака, стояли, глядя, как она возвращается к светилам планеты Веб.

— Мы карлики, — тихо сказал Максим.

— Но в нас есть своя прелесть. Вот тебе и доказательство.

— Ладно, пошли затоваримся.

Он обнял меня за плечи, и мы, покинув университетский мир, вернулись к цивилизации.

Ровно в девять внизу нашей подвальной лестницы раздался звонок.

— Черт, она слишком рано! — всполошился Максим, сражавшийся с майонезом, который так и норовил свернуться.

Напуганные флуоресцентными цветами английской пищи, мы в конце концов купили трех замороженных омаров, и теперь они томились в кастрюльке с маргарином. Я вынул руки из огуречного салата, где пытался отыскать крышечку от бутылки с уксусом, и пошел открывать Полине.

На ней было узкое шелковое платье сиреневого цвета, в руках бутылка бургундского. Готовый вот-вот рассыпаться узел волос был скреплен китайскими палочками. Она легонько поцеловала меня в губы.

— То-то Максим будет рад, — сказал я невпопад, силясь совладать с волнением.

— Японский бог, мать их за ногу, я понимаю Столетнюю войну! — отозвались эхом стены кухни.

— С ним… все в порядке? — встревожилась она, красноречиво прищурившись.

— Все, кроме майонеза.

— Предупреждаю вас: это будет кетчуп-горчица, — объявил Максим, выходя к нам в коридор. — На отработанном масле хрен чего приготовишь, это ж надо! Привет, любовь моя. Я тебя даже не поздравил.

Он облапил ее и впился в губы поцелуем в лучших французских традициях. Она не противилась, передав мне бутылку вина.

— Вот как, он еще и вино делает? — напрягся я, взглянув на этикетку.

Максим оторвался от Полины, чтобы прочесть через мое плечо.

Жевре-Шамбертен — поместье Вернуай.

Он отреагировал сдержаннее, чем я ожидал:

— Мило с его стороны. Это веб-вино?

— Его семья поручила ему управление поместьем, — кивнула Полина. — Он гений интерфейса, я-то больше по software[26].

— Nobody's perfect[27], — заключил Максим со своим лучшим фламандским акцентом. — Не говори мне, что это палочки от нашего китайца с улицы Бож. Ты их хранишь?

— Я довольно консервативна, — ответила Полина, объединяя нас взглядом.

Со сдержанным торжеством он опустил глаза на бутылку в моей руке:

— Ну что, откупорим пойло от гения или прибережем его к сыру?

— Который мы забыли купить, — напомнил я.

— О том и речь. Шампанского!

Он ушел в кухню, крикнув ей на ходу, что она царица мира и в два счета справится со своим software.

— Ты не изменился, — сказала мне Полина.

Я промямлил «спасибо» и добавил, что она стала еще красивее, чем в Сен-Пьер-дез-Альп.

— Это климат. Вы хорошо устроились?

Я ответил не сразу. Смесь безумного желания и бесконечного отчаяния нахлынула на меня перед нею нынешней. Да ведь и Максим, каким бы мифоманом он ни был и как бы ни раздувал приписываемое себе влияние, сдержал заложенные в нем обещания и добился своего. А я — я не изменился. Избитый комплимент, но перед ними я воспринял его как самое обидное поражение. Я все тот же, да. Я похерил мечту жить своим пером, полный рабочий день настилал ковровые покрытия и был в силах писать разве что по выходным, однако никто не находил, что я изменил себе, предал себя и погубил. Стало быть, моя детская страсть оказалась не так живуча, как я думал. У меня ничего не осталось. Разве что пластырь, приклеившийся ко мне на время короткой эскапады, да отрадное воспоминание давно минувших дней — любовница на единственный вечер, которая теперь, вооружившись одним из самых престижных в мире дипломов, начнет карьеру мечты среди акул информатики и аристократов вина.