Записки русского изгнанника - Иван Беляев

Адъютантская работа меня не обременяла. Благодушный Кармин не придирайся к мелочам. Подписывая бумаги, он неизменно повторял фразу Фамусова: «Чтоб много их не накопилось, обычай мой такой: подписано и с плеч долой!»

Старшим писарем в дивизионном управлении был у меня исключительно талантливый Подчищаев, самая фамилия которого говорит за его искусство. Штаб-трубачом был красавец хохол, который только и делал, что «кохал свой черный ус», лежа на постели, но был хороший трубач и наездник.

Басков тоже получил новобранцев и делопроизводство, а потом хозяйство, но ему было невыносимо под гнетом Мрозовского. Он никогда ничем не был доволен, вымещал свою желчь на подчиненных, требуя невозможного, и тиранил солдат, чтоб выжать больше с офицера.

— Вы не могли отдать этому мерзавцу такого идиотского приказания. — Это был его любимый метод. Наказывая подчиненного за его офицера, он выжимал из него полное напряжение сил.

Жили мы по-старому на нашей уютной квартирке на Заротной улице и ездили на службу вместе. О нашей дружбе все знали, даже солдаты бригады, но она никому не колола глаза. Мы все-таки еще дичились офицеров бригады, между которыми были и «снобы», и представители «золотой молодежи», и любители кутежей. Они очень гордились своим белым кантом, который ставил их в уровень со старейшими полками гвардии. Но вскоре и здесь у меня завелись добрые друзья, которые помаленьку втянули нас в свою семью.

Бригадой все еще командовал мой отец. Он и здесь внушил к себе уважение своей настойчивой, но разумной строгостью, благородным отношением к подчиненным и умением держать себя с высшим начальством и иностранными посетителями — бывали у нас и японцы, и немцы, и французы, и англичане. Он был очень рад моему переводу к нему в бригаду, это разом сгладило все его неудовольствия, порожденные моим нежеланием переехать к нему. В конце года в дивизион был назначен в качестве младшего врача мой брат Кока Стефанович[46]. Нам уже стало совсем уютно, академию он кончил первым, был знающий, скромный и работоспособный врач, но большой франт и любитель верховой езды. Быстро он сошелся со всеми на ты и, когда мы вышли в лагерь, стал общим любимцем.

— Доктор! Куда? — лукаво спрашивали его, видя поспешно шедшим на платформу. — В Тайцы? Кто у вас там завелся?

— Тррр!.. Секрет, — отвечал он, исчезая.

Раз он подошел ко мне совершенно расстроенный.

— В чем дело?

— А вот я тебе расскажу, — он снял очки и устремил на меня взгляд своих ясных голубых глаз. — Только ты дай мне слово, что исполнишь одну мою просьбу!

— Ладно, вываливай свои секреты!

— Ну хорошо. Ты ведь знаешь Мрозовского. Вчера за завтраком он при всех начал рассказывать, как в уездовском госпитале его приятелю вместо больного глаза вынули здоровый. Рассказывал с обычной иронией, заставив всех смеяться. Я густо покраснел и пытался опровергнуть рассказ, но он продолжал: «Ведь вы знаете оператора, он ваш товарищ по Академии!»

— Ну!

— Ну, а теперь зовет меня к себе и говорит: «Вы знаете, доктор, у меня ангина. Так я попрошу вас смазать мне горло».

— И что же?

— Теперь я не знаю, что делать. Ведь ты только пойми, что значит лезть в пасть этому крокодилу!.. А если у меня задрожит рука и я ткну ему кисть с танином не туда, куда надо, так ведь он сдохнет.

— Ну так что же?

— Теперь вот мне надо попробовать это сперва на ком-нибудь другом… Ваня, родной, дай мне свое горло, я уж так попробую, без танина, сухой кисточкой…

Что было делать? Слово не воробей. Раз дано, надо исполнить обязательно.

— Ну, так и быть, мажь! А завтра мне командовать батальоном… После этой смазки я чихал и кашлял около получасу — и все

напрасно! Когда в назначенный час доктор, вооруженный всеми орудиями пытки, показался на пороге, Мрозовский махнул ему рукой.

— Не надо! Вы еще мне засунете это в дыхательное горло.

— Вот негодяй, — бормотал доктор, возвращаясь домой.

— Ну, как? Смазал? — все офицеры обступили его, засыпая вопросами. — Разыграли басню про Журавля и Волка в лицах? Не откусил он тебе носа?

Доктор сокрушенно мотал головою.

— Ну, Ваня! Выходит, я тебя мучил понапрасну. Отказался, чтоб ему… не верит мне как врачу! Говорит, что после опыта в уездовском госпитале он уже не верит в медицину.

— Ну что же? В следующий раз смазывай мне какое-нибудь другое место, а горла больше не дам.

Мне было уже 26 лет, но я умер бы со стыда, если б кто-нибудь захватил меня в разговоре с барышней или в попытке с ней познакомиться. Однако я уже чувствовал, что к этому идет. После выхода в офицеры я вынужден был носить очки. Теперь я купил красивое пенсне с золотым ободком и потихоньку надевал его, чтоб привыкнуть носить при всяких условиях, но пустил его в ход лишь когда сел на пароход, уходивший вверх по Неве.

В Петрозаводск я прибыл позднее других командированных офицеров, которые тотчас разъехались по своим уездам.

Я явился к губернатору Левашову, вице-губернатору Старынкевичу (бывшему гвардии конно-артиллеристу), зашел в присутствие за маршрутами. Вернувшись в гостиницу, где думал провести ночь, услышал стук в дверь. На пороге стояли два прилично одетых штатских.

— Господин поручик, позвольте представиться: Волконский, чиновник особых поручений при губернаторе. Фрейганг, мой старинный друг и однокашник по правоведению, абориген «мест не столь отдаленных», как официально называются наши Палестины. Гвардейский офицер из Петербурга — это такая диковинка, что мы решили завладеть вами. Моя жена давно уже не видала здесь людей, кроме Фрейганга и Туркестанова.

— Покорно благодарю. Когда прикажете?

— Ровно в шесть часов. Мы ждем вас к обеду.

С давних пор семья бабушки находилась в тесной дружбе с семьей Вольфов, своих дальних родственников. Оба старших брата были дипломаты; младший, Александр Иванович, служил также в Министерстве иностранных дел, но на низших должностях. Обе сестры были интимными подругами бабушки.

Старший брат скончался вскоре после 1867 г., когда правительство решило продать Русскую Аляску за семь с половиной миллионов долларов. Старик всеми силами боролся против этого, пока, наконец, не заболел и не умер от огорчения. Они оставили крупное наследство, которое по смерти остальных должно было перейди к бабушке. Один за другим умерли и все прочие, кроме младшего. Несколько лет назад А.И., уже 62-летний старик, надумал покончить с холостой жизнью. Ему сделала предложение 26-летняя барышня, племянница поэта Батюшкова, перед свадьбой Вольф приехал к бабушке и сказал ей, что, несмотря на это, оставляя жене 200 тыс., он передаст 35 тыс., полученные им от братьев, ее семье согласно завещанию.