Белая горячка - Иван Панаев

Возвратясь в свою спальню, она сказала горничной едва слышно:

- Разведи огонь в камине, в той комнате… Мне холодно. Огонь был разведен.

- Теперь ты не нужна мне; я позвоню…

- Как же мне выйти? вам дурно, сударыня.

- Нет, ничего, поди.

Княжна бросилась на пате, против камина, потом приподнялась, обвела головой вокруг, вынула письма и засохшие цветы и начала их рассматривать.

- Да, это мои письма… - прошептала она, - это мой букет… Неужели так любят?

Княжна привстала еще раз, посмотрела на эти письма и на этот букет и бросила их в огонь. Пламя в минуту охватило их; она вздрогнула, закричала, закрыла лицо руками и упала без чувств…

Около полудня началась тревога в доме князя. Князь был сильно поражен самоубийством живописца. Такое необычайное происшествие привело его в ужасное расстройство. В волнении, в беспокойстве ходил он по комнате, а старушка с усиками ворчала:

- Моя правда, князь! Разве я не твердила вам, что вы принимаете к себе бог знает каких людей и откуда? не по-моему вышло, что ли? Слыхано ли, нанести такое оскорбление благородному дому за хлеб-соль и ласку!.. Неблагодарный мальчишка! И я всегда видела в его лице что-то неестественное, дикое…

Безбожник какой! застрелиться! Видишь ли что вздумал!.. Да хоть бы где-нибудь в поле, а то в княжеском доме, покорно прошу!

Рябинин, сидя в своей комнате с нахмуренным челом, поднимал глаза в потолок и твердил: "Странно!.."

Один Ваня, сын дворецкого, плакал горько и неутешно, узнав о смерти своего рисовального учителя…

Между тем полиция и доктора хлопотали внизу. Осмотрев труп и рану, доктора решили, что живописец лишил себя жизни в припадке белой горячки (delirium).

Через неделю после этой тревоги, часу в девятом вечера, несколько экипажей стояло близ ярко освещенного подъезда княжеского дома. Двери подъезда были отворены, в дверях стоял изукрашенный швейцар с огромною булавою. На тротуаре у ворот и около решетки толпились в каком-то ожидании различные женщины в шляпках и без шляпок и с платками на голове. Около них, при таком удобном случае, увивались господа с усиками и в венгерках… Карета, запряженная превосходными серыми рысаками, двинулась к подъезду… "Вот невеста поедет в этой карете", - говорили женщины, стоявшие на тротуаре. "Ах, как бы ее увидать! Вот, я думаю, нарядная-то!" - "Позвольте, сударыня, я приподниму вас, когда она поедет, чтобы вы ее могли обозреть", - сказал один франт в венгерке, расправляя свои усики и обратясь к той, которая была помиловиднее прочих. "Не просят вас беспокоиться…"

В это время по широкому ковру лестницы, уставленной деревьями, тянулась блестящая свадебная процессия… Впереди бежали шаферы в раззолоченных мундирах; за ними шел маленький паж, двоюродный брат княжны, с образом в руках… За ним она, прекрасная как всегда, вся в белом, вся в цветах померанца, с длинным блондовым вуалем на голове, который живописно спускался назад; с блестящим шифром на левом плече… За нею шла бабушка с усиками, нарумяненная, с шевелящимися губами… А там вся эта великолепная и раздушенная толпа девиц и дам… Рябинин стоял в стороне на последних ступенях лестницы. Когда княжна проходила мимо его, он приподнял свои длинные руки, поклонился ей и сказал:

"Княжна, сегодня вы ослепительны!" И княжна приветливо улыбнулась на это восторженное поэтическое приветствие.

Поезд двинулся…

В одно утро, несколько дней спустя после свадьбы дочери, князь разговаривал с

Рябининым в своем кабинете.

- Надобно, - говорил князь, - чтобы рисунки, которые приложатся к нашим путевым запискам, были превосходны, а для этого требуется художник в полном смысле слова.

- Об этом не беспокойтесь, князь, - я друг со всеми лучшими нашими художниками; я сыщу вам человека. Он будет понадежнее этого Средневского.

- Но скажите, - спросил князь, подходя к Рябинину, - отчего же у него вдруг сделалась белая горячка?

- Позволите ли вы мне говорить с вами откровенно, просто, без чинов?

- Пожалуйста, я прошу вас.

- В нем эта горячка таилась давно… Он, сумасброд, вздумал влюбиться - шутка ли? в дочь вашу!

- В мою дочь? - Князь вытаращил глаза от удивления.

- Именно в нее!

Минуты через две, придя в себя, князь произнес:

- Если это и так, мне все-таки жаль его!

- Да, жаль; жаль как человека, но не жаль как художника. Если бы он был умен и слушался моих советов, правда, он пошел бы в гору, но до самой вершины, где облака, он никогда бы не дошел. Вначале я ободрял его сильно, давал ему ход, кричал о нем, как о великой надежде… У меня метода, князь, только что увижу искру таланта в человеке, я начну холить и лелеять этого человека и раздувать в нем эту божию искру. Не удалось мне возжечь в груди его пламя, - не моя вина. Я не люблю немцев, вы это знаете, а немец Гофман сказал верно, "что живое, внешнее побуждение многие принимают за истинное призвание к искусству". Наш живописец был из числа этих многих…