Далеко на севере - Юрий Герман

Раненые тихо слушают. Лица у всех задумчивы и грустны. У многих есть дети, где-то далеко, такие же, может быть, девочки с челками.

Среда

Ровно год войны. Как давно я ничего не записывала в тебя, мой милый, старый дружок. Как мне некогда, как ужасно мне некогда…

Дни бегут один за другим, страшно похожие, длинные, огромные, мы мало спим, много работаем и учимся, учимся, учимся.

Запишу немного про Старчакова. Прежде всего, он хороший доктор. Мне говорили, что перед самой войной он написал интересную диссертацию — талантливую и оригинальную. Специальность его — терапия. А сейчас он почти не занимается своим делом, а занимается хозяйством. Организовал охоту на лосей — у нас в госпитале все время кормят свежим мясом. Построил водопровод. Целых два — летний и зимний. Лесопилку, узкоколейку, электростанцию, да не простую, а такую, которая топится маленькими чурками, чтобы не тратить бензина. Потом построил маленькую гидростанцию. В нашем госпитале все механизировано, и это почти невероятно, потому что механизация произведена во время войны руками нашего персонала и тех из выздоравливающих, которые скучают по работе, а таких, надо сказать, довольно много.

Лечился у нас пожилой инженер по фамилии Баринов, милый и веселый человек. К нему Старчаков заходил частенько с чертежами. Баринов их поправлял, потом переделывал, потом сердился и чертил все наново. Так построил он сушилку для посуды, гидролизный электрический стерилизатор, электрический умывальник для хирургов и еще много полезных вещей… А ведь наш госпиталь — военный и нынче война, и сюда к нам частенько залетают немецкие бомбардировщики. Самое хорошее, конечно, в Старчакове — это его положительность и серьезность, с которой он работает. Госпиталь наш для легкораненых, и у него много своеобразных особенностей.

Прочитала то, что пишу, и очень удивилась: какой-то хозяйственный доклад.

Пятница

Опять запоздала, все пропустила, и ничего уже невозможно восстановить. Вот даже не записала начало наших курсов, как мы ездили в город за скелетом, за книжками, за пособиями, за муляжами, как ничего не достали и вернулись сердитые, как потом я одна поехала и достала скелет, а поехала без машины, и вот — попробуйте доставьте скелет в неразобранном виде. Идешь, тащишь, бумага порвалась, в которую он завернут, люди в стороны шарахаются — будь ты неладен: и смешно, и досадно…

Пришла, а у нас бомбежка.

С одного здания вся крыша приподнялась, потом опять опустилась, села набекрень. И ни одного стекла — все вылетело, водопровод наш развалился, лесопилка тоже. Я влезла к своим раненым в землянку (есть у нас такое бомбоубежище), втащила туда скелет, а вокруг все так и ухает…

И все пришлось почти сначала начинать. Ремонтировали, белили, стекла вставляли, водопровод провели заново. И в это же время занимались.

Получила письмо — убита наша Тася, тяжело ранен Русаков, контужена Варя. Они ехали в санитарной машине, на них налетел немец и стал их обстреливать из крупнокалиберного пулемета. Вот и все.

Часто я вспоминаю теперь того немца по фамилии Штамм, часто, олень часто. И вот сейчас про пего думаю и вообще про всех про них, которые напали на нас и убили Тасю.

У меня странная военная жизнь. Я знаю только один участок войны, только тот, что носит красный крест, знаю, вижу, работаю только тут. За это время я перевидела много немцев у себя в медсанбате, и в госпиталях, и когда их везут и несут.

И чем дальше, тем труднее мне быть им санитаркой. Я знаю, не мое дело судить, вмешиваться, решать, я знаю, наша эмблема, красный крест, как бы ставит нас вне, выше всех страстей человеческих, это ведь еще издавна так уж повелось, но ничего я не могу с собой поделать.

Я чувствую, что руки мои дрожат и не слушаются меня, когда я перевязываю ногу тому длинному, седому вестфальцу.

Я чувствую, что голос мой неестествен, когда я спрашиваю у них то, что мне полагается спрашивать по моей военной должности.

Я чувствую, что я смотрю на них иначе, чем мне надобно смотреть, помня мой халат и символ наш красный крест, я чувствую, но не могу иначе.

Кончился ремонт, вновь наладилась наша жизнь, и все опять пошло по-прежнему. День наш начинается очень рано — в шесть часов утра. Мы встаем в пять. Сонные, плохо соображая, мы умываемся ледяной водой, чтобы прийти в себя ж соображать немного лучше. С шести до одиннадцати у нас теория: внутренние, инфекционные, анатомия, физиология, хирургия и разное прочее, Занимаемся мы, где придется. Орловская, Старчаков читают нам лекции, и теперь я часто вспоминаю Ленинград, ленинградскую осень в институте, вспоминаю тогдашние своп мечты и думаю, что все еще будет, что война кончится и я вновь буду студенткой, по как все будет тогда иначе, как научимся мы ценить то, что не ценили, то, что не замечали, то, что проходило мимо нас.

Начальник наших курсов — мама Флеровская. Она читает нам хирургию, и все свое свободное время проводит с нами, Она строга больше других, взыскательна и необыкновенно требовательна. Мы ее слушаемся и очень боимся, как это ни странно.

Потом старшие сестры ведут с нами практические занятия. Мне эти занятия скучны, потому что все это я знаю и умею хорошо делать сама, но я терплю и подчиняюсь.

Я устаю. Мы все устаем. Мы устаем и никогда не говорим об этом. В госпитале, где начальником Старчаков, неприлично, невозможно говорить об усталости. В этом госпитале совершенно справедливо считается, что поскольку мы военные люди, постольку мы должны вести себя так, как ведут люди на переднем крае. А там, как известно, об усталости не говорится.

Но хоть мы и не говорим об этом, мы устаем. Кроме того, что мы учимся, мы работаем санитарками. А кроме того, что мы работаем санитарками, мы еще занимаемся хозяйством, например доставкой и заготовкой дров, картошкой, капустой, мы убираем, моем, стираем. Мы еще готовимся к занятиям. Мы еще читаем раненым газеты, устраиваем спектакли, участвуем в конференциях сестер, где тоже не хочется сидеть чурбаном… А темы докладов на конференциях сестер тоже не такие уж пустяковые, если хорошо подготовиться, например: наркоз и наркотические вещества, переливание крови…

Спать! Я хочу спать!

Кроме всего перечисленного мы еще изучаем военное дело: пулемет, гранату, винтовку…

Получила два письма. От отца и от одного военного товарища, которого я люблю больше жизни и, может быть, больше папы. Так вот от этого военного товарища получила письмо на трех страницах. Настоящее любовное письмо.

Села отвечать папе и этому самому товарищу, ответила и перепутала конверты.

Представляю себе папино лицо в том случае, если бы я не спохватилась вовремя.

Могу себе представить…

К нам привезли Русакова, Он будет у нас долечиваться. Ему уже хорошо. Я часто к нему забегаю, а мама Флеровская читает ему по вечерам «Войну и мир».

Четверг

Вот как это было: я бежала с бутылью за перекисью в аптеку и за поворотом увидела повозку и пару лошадей. А возле лошадей стоял он и чесал лошади за ухом. И честное слово, лошадь ему улыбалась. Честное слово.

Я остановилась из-за лошади, из-за того, как она улыбалась, и только тут увидела его и его руну на перевязи и подумала, что у меня сейчас разорвется сердце. Просто возьмет и лопнет.

Он ранен уже четвертый раз и все посмеивается, говорит — злее будет. Я сказала — злее некуда, и он в ответ:

— Найдется…

И блеснул своими медвежьими глазками. Ох, и страшненькие бывают у него глаза.

Ему тут очень правится, и чрезвычайно он доволен этим госпиталем и всей его системой. А я ему ужасно верю, каждому его слову верю, знаю, что он ничем никогда не увлекается, пустяков не болтает и если что-то ему нынче нравится, то это всерьез, это он десять раз обдумал, проверил и решил для себя, как отрезал, раз навсегда.

Вот что он говорит про эту систему госпиталя для легкораненых:

— Я в вашей работе, Наташа, мало чего понимаю, почти что бревно я в вашей работе. Понимаю, поскольку ваша служба обеспечивала мне решение моих задач. Но должен сказать, что, когда раньше ко мне мои солдаты возвращались из госпиталя, я очень бывало сердился.

Вернутся и рассказывают: чуткость к нам проявляли, цветов прямо-таки оранжерея была, сплошные тропики, кино нам, подарки нам, кровати нам на пружинах, разные фигли-мигли. Послушаешь, послушаешь — да плюнешь. Вернется такой боец, и назавтра в землянке у него грипп, видишь ли, а послезавтра воспаление в легких — и поехали. А это потому все, что ранение у него ерундовое, а вы его изнежили вашими оранжереями, развратили, отучили от военной обстановки, и ему надобно ее наново осваивать со всеми выходящими отсюда последствиями. А вот тут дело другое. Смотрю — нравится. Правильно, что казарменное положение, что постели жесткие, что физзарядка обязательна, что нары, а не кровати. Нормально! А самое правильное — это военные игры, занятия военные, знания, которые боец за время излечении у нас приобретает. Смотрю я эти дни на вашего лейтенанта Сергушева. Орел парень. И, конечно, командиру типа Сергушова боец полностью доверяет. Командир несколько раз ранен на этом театре, Знает обстановку. Знает, как тут надобно воевать. Лыжи знает, знает повадки врага, его хитрости, его тактику, стратегию. Знает, чего не надо делать. И тут, в госпитале, вместо того чтобы терять форму, мускулы, легкость тела, меткость руки, зоркость глаза, боец теперь приобретает целый ряд знаний, так необходимых ему в военном деле. Ты знаешь, я интересовался, наблюдал, какой колоссальный интерес к военным знаниям в госпитале у бойцов. Огромный. А почему? Поняли: для того чтобы бить врага и самому оставаться живым, надо уметь воевать. Еще на фронте это поняли, а тут торопятся узнать, понять, догнать тех, которые знают и потому что знают — воюют лучше. Народ тут уже обстрелянный, поверивший в необходимость военных знаний, такой народ, который своими глазами видел, как необходимо, жизненно необходимо уметь и знать. Вот я смотрел — у вас с восьми часов до трех пополудни боевая подготовка. Казалось бы, утомительно, а от желающих нет отбою. Смешно, но даже слабые стараются словчить и попасть на занятия. Далеко стал смотреть народ, видят в этих занятиях свою, личную пользу. Я у одного тут спросил: «Почему идешь на занятия, ты еще слабый, лежачий, а притворяешься здоровым?» Отвечает: «Боюсь, не успею, много проходят, хочу все узнать». «Зачем?» — спрашиваю. Смеется: «Жить хочу, товарищ начальник, фашистов хочу много побить, а сам домой пойду после войны, С орденом!» Видала? Даже с орденом…