Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей - Епископ Михаил
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
VI.
Это неоценимая и страшнейшая потеря,— потеря великолепной страстной юношеской энергии, которая волю к жизни изменяет в волю к смерти. Я говорю об умирающих от страшного жизненного голода.
В наши дни число самоубийц становится поражающим. С каждым днем уходят все больше. Был день, когда телефон из Петербурга принес известие о двадцати самоубийствах в один день. Между покончившими — богатые девушки, пришедшие в отчаяние от мелочности жизни, от невозможности осуществить мечты „прекрасной“ жизни.
Это потеря драгоценной воли юношеской, жажды юношеской, энергии влечений и порывов. Это неоценимая потеря, совершающаяся изо дня в день.
Отказываются от всякой борьбы за свои осуществление и — душевно оскорбленные — спасаются в небытие. Надорванная, искалеченная душа человека современности сказывается в этом отречении от веселой и здоровой борьбы с жизнью. Он не говорит: Вот я плыл этими медленными и тяжелыми водами, изведав опыт одной полосы жизни, — теперь брошусь в другую. И снова взмахи рук, и снова движение, и новыми берегами буду плыть и жадно смотреть на новое в жизни. Вместо того, чтобы броситься из жизни в жизнь, из старой в новую и опять новую, — изболевшийся тоской и отчаянием человек говорит: Нет, руки мои в силах еще двигаться, но воля моя уже не в силах поднять их и направить движение, воля к жизни съедена какой-то ржавчиной, душа изнемогла и увяла. Не на новую дорогу побреду я, а уничтожу все пути и уйду в отдых, в несуществование, в смерть.
Здоровый голод жизни, понуждающий идти и добывать то, что нужно, здесь заменился голодом последнего отчаяния, уже не призванного к утолению, голодом безнадежным, от которого умирают. Так происходит метаморфоза в побуждениях, теряющих жизнедеятельную силу и, наоборот, обращающихся против жизни.
Там, где смерть, хотя бы самопроизвольная, вызванная отчаянием, тоской и безнадежностью, является насилием над душой, жизни жаждущей и умирающей оттого, что ее нет, — там между жизнью и смертью прокладывается особая дорога, особый переход. Он подготовляет человека к смерти, изменяет его душу, ослабляет волю и наполняет унынием и безнадежностью, которые заставляют жаждать смерти. Все вошедшие в это чистилище — обречены, они уже перегорели в муках желаний и порывов и обессилели совершенно.
Чтобы спасти человека, нужно спасать душу его от этого смертельного уныния, от тоски, обессиливающей и гибельной. Волю к жизни надо спасать, пока она не превратилась в волю к смерти.
Массовые самоубийства — это массовые кровавые протесты против жизни, какова она есть. Это взрывы человеческой воли, кричащей о жизни иной, неизвращенной, согласной с побуждениями души и тела человека. Мы живем наперекор душе и телу. Весь механизм человеческой жизни — колоссальное создание извращенности. Сама природа протестует против него, природа души и тела... Тысячи самоубийц, уходя, кричат нам: Это невозможно. Так жить нельзя. Мы, при всей жажде жить и именно в силу этой жажды должны уйти, должны не жить!..
Ах, они прекрасны все мечты, все утопии будущих великолепных форм жизни, вырастающих по законам неизбежно медленной эволюции этих форм! Но ведь миллионы душ живут в этот момент и жаждут в этот момент. Нельзя жить, надеясь на глоток воздуха через год: дышать нужно сейчас же. Нельзя жить, надеясь на жизнь в каком-то смутном будущем...
Неужели все эти крики жажды, все эти протесты — убийства — одно безумие, каприз неразумных мечтателей? О, как бы резонерски-„благоразумное“ отношение к этому не провалило нас в преступную тупость по отношению к жизни! Нет ли капельки самой истины в безумии и безумных порывах юности? И не говорит ли наше странное время самоубийств только об одном: что жизнь ни одной минуты не может быть менее свободной, прекрасной и богатой, чем она должна быть, и что люди все острее и острее сознают это?
О САМОУБИЙСТВЕ
Ю. Анхенвальд
...Вы спрашиваете моего мнения о самоубийстве?
Мне трудно высказываться об этом, так как постороннему наблюдателю чужой смерти можно строить более или менее глубокие догадки мотивах ее, можно с большей или меньшей пристальностью вглядываться в печальную душу, которая обрекла себя на гибель, — но все это будет лишь теоретическое рассуждение; а как-то совестно рассуждать живому о мертвых и в спокойном размышлении стоять на берегу той самой реки, в которую теперь один за другим, одна за другою бросаются столько молодых мужчин и женщин, столько людей, едва прикоснувшихся к жизненному кубку. Трагическая практика наших черных дней так ужасна, что перед ее лицом бледными показались бы соображения даже выдающегося философа. Жизнь умнее мысли. Да и что мы, живые, можем знать, можем сказать о тайнах смерти и о психологии тех, кто нетерпеливо зовет ее, ускоряет ее и без того не очень замедленную поступь? Вероятно, в душе самоубийцы, своеобразно умудренной, происходит нечто совершенно несоизмеримое с тем, что переживают все остальные люди, которые утром встают, вечером ложатся и хотят, чтобы как можно дольше продолжался этот процесс существования, чтобы их ожидала бесконечно-длинная чреда все новых и новых „завтра“. И, надо думать, в обреченной душе, которая отказывается от завтрашнего дня, совершается нечто столь мучительное и страшное, что даже кощунственно приближаться к ней с теориями и претворять ее непостижимые муки в равнодушие обдуманных слов...
Оттого, если я все-таки отвечаю немногими строками на ваш трудный вопрос, то не думайте, что я не сознаю, как мало соответствуют они загадочности и серьезности дела.
Каждый имеет право на самого себя. Поэтому давно уже мыслители, не находящиеся под властью традиции, решительно отвергли поддерживаемое этикой воззрение, будто самоубийца совершает нечто беззаконное и нарушает свои обязанности по отношению к другим. Нет, если вообще есть у человека какая-нибудь собственность, которой он может полновластно распоряжаться, так это именно — он сам. Давид Юм и Шопенгауэр в своих известных трактатах о самоубийстве горячо защищали его законность. Всякий имеет право уйти. И есть проницательные исследователи человеческого сердца, пловцы его глубин, которые утверждают, что этим правом воспользовались бы все, оно соблазнило бы всех, если бы только можно было питать уверенность, что смерть это — действительно конец. Мы только потому не убиваем себя, что наш ум, чуждый абсолютности, не может сроднить себя с идеей безусловного ничто, вечного покоя. Так думает Шекспир. В его трагедиях самоубийство обычно; вызывают его самые различные побуждения, и оно, среди других способов — благородным
