Александр Македонский. Пески Амона - Валерио Манфреди

Невдалеке от берега, как часовой при входе в широкий залив, виднелся островок Лада.

На самой северной оконечности, рядом с устьем Меандра, громоздились корабли Неарха. Их вытащили на сушу и защитили рвом и частоколом на случай высадки неприятельской пехоты.

Триста кораблей Великого Царя посреди залива казались издали игрушечными корабликами.

— Невероятно! — воскликнул Каллисфен. — На этом участке моря, в пространстве, которое можно обозреть взглядом, когда-то решилась судьба персидских войн: этот островок близ города и есть Лада, где флот восставших греков был уничтожен персами.

— Сейчас Каллисфен устроит нам урок истории, какими его дядя пичкал нас в Миезе, — проворчал Гефестион.

— Помолчи, — одернул его Александр. — Не зная прошлого, не поймешь настоящего.

— А там, на мысе Микале, — невозмутимо продолжал Каллисфен, — двадцать пять лет спустя наши отплатили персам. Греческим флотом командовал спартанский царь Леотихид, а персы вытащили свой на берег.

— Любопытно, — сказал Гефестион. — А сегодня роли поменялись.

— Да, — согласился Александр, — и наши люди, удобно устроившись в тени, едят свежий хлеб, а персы на кораблях три дня жарятся на солнце и питаются сухарями, если у них еще остались сухари. Потребление воды уже ограничили до одного или двух черпаков в день. Им придется принять решение: или напасть, или убраться отсюда.

— Смотри! — привлек его внимание Гефестион. — Наши осадные машины двинулись. Еще до вечера они будут под стенами города, а завтра начнут ломать укрепления.

В этот момент прибыл верховой гонец от «Острия» с сообщением.

— Государь! Донесение от генералов Пармениона и Клита, — объявил он, протягивая табличку.

Царь прочел:

Парменион и Клит царю Александру: здравствуй!

Варвары сделали три попытки высадиться в разных местах побережья, чтобы запастись водой, но были отбиты. Желаем пребывать в добром здравии.

— Великолепно! — обрадовался Александр. — Все идет так, как я и предполагал. Теперь можем даже спуститься.

Ударив Букефала пятками, он спустился по тропинке к заливу, чтобы подойти поближе к колонне стенобитных машин, двигавшейся по дороге в направлении Милета.

Там его встретил Евмен:

— Ну что? Как смотрится снизу?

— Изумительно, — ответил за Александра Гефестион. — Видно, как персы подрумяниваются на медленном огне. Скоро будут готовы.

— А знаете, кто к нам приехал?

— Нет.

— Апеллес. Он закончил конный портрет и хочет показать его тебе, Александр.

— О боги! Мне сейчас не до картин. Я занят войной. Поблагодари его, заплати и скажи, что мы увидимся, когда у меня будет время.

— Как хочешь, но у него случится разлитие желчи, — предупредил Евмен. — Ах, забыл: о Мемноне никаких известий. Совсем никаких. Он словно растворился.

— Не верится, — сказал царь. — Этот человек слишком хитер и чересчур опасен.

— Дело в том, что никто из нас никогда его не видел. Никто не знает его в лицо. Говорят даже, что в бою у него не было никаких знаков отличия. Он сражался в коринфском шлеме без гребня, полностью закрывавшем лицо, оставляя лишь глаза. Трудно опознать человека по одному взгляду в сумятице сражения.

— Конечно. И все же это исчезновение меня не убеждает. Вы разыскали греческого врача, который его лечил? Парменион говорит, что он из Абидоса, некто Аристон.

— Он тоже исчез.

— Вы наблюдаете за его домом в Зелее?

— Там больше никого нет. Одни слуги.

— Не прекращайте поисков. Этого человека следует опасаться больше всего прочего. Это самый опасный из наших противников.

— Сделаем все возможное, — ответил Евмен и зашагал вслед за машинами.

— Погоди! — окликнул его Александр.

— Слушаю тебя.

— Ты сказал, что здесь Апеллес?

— Да, но…

— Я передумал. Где он?

— Внизу, в морском лагере. Я приготовил ему шатер и ванну.

— Ты поступил правильно. Увидимся позже.

— Но что…

Не успел Евмен закончить фразу, как Александр уже галопом помчался в направлении морского лагеря.

Апеллеса очень раздражало, что никто здесь им не восхищается. Среди этих неотесанных личностей не нашлось практически никого, кто относился бы к нему как к величайшему художнику современности. Зато окружающие, забыв обо всем, воздавали должное Кампаспе, которая обнаженная купалась в море, а потом разгуливала в коротеньком военном хитоне, едва прикрывавшем лобок.

Он обрадовался, когда, спешившись, к нему с распростертыми объятиями направился Александр.

— Великий мастер! Добро пожаловать в мой скромный лагерь, но ты не должен был… Я бы сам пришел к тебе при первой же возможности. Мне не терпелось увидеть плод твоего гения.

Апеллес слегка наклонил голову:

— Я не собирался отвлекать тебя от такого важного предприятия, но в то же время сгорал от нетерпения показать свою работу.

— Где же она? — спросил Александр; теперь его и в самом деле разбирало любопытство.

— Здесь, в шатре. Пошли.

Царь заметил, что Апеллесу установили белый шатер, чтобы свет внутри рассеивался равномерно, ослабляя контраст с цветами картины.

Художник вошел внутрь и подождал, пока глаза царя привыкнут к новому освещению. Щит был прикрыт занавесом, и слуга держал в руке веревочку в ожидании приказа. Между тем явилась и Кампаспа — она устроилась поближе к Александру.

Апеллес сделал знак, и слуга потянул за веревочку, открывая картину.

Александр онемел, пораженный грозной мощью портрета. Подробности, которые так околдовали его воображение в наброске при одной мысли о том, какими они окажутся, когда произведение будет закончено, теперь захватывали душу. Живые краски влажно сверкали, полные правды бытия, и чудесным образом вводили зрителя в густую атмосферу картины, так что он едва ли не физически ощущал трепет изображенных тел.

Фигура Букефала была полна экспрессивной силы. Конь с пышущей из ноздрей яростью казался совершенно живым. Копыта словно били в невидимую перегородку, отделяющую картину от реального мира, конь стремился ворваться в истинное пространство и отобрать его у зрителя. Всадник был не менее грозен, но совершенно не походил на того, что изображал в своих скульптурах Лисипп. Бесконечные оттенки цветов позволили живописцу создать обескураживающее правдоподобие, с одной стороны, еще более выразительное, чем в бронзе, а с другой — некоторым образом очеловечивающее фигуру Александра.

На лице царя виделась и легкая тревога, и пыл завоевателя, в чертах отражалось благородство великого государя, но сквозила также и усталость; растрепанные пряди волос слиплись от пота, глаза расширились от усилий подавить всякое сопротивление его воле, лоб сморщился от почти болезненного напряжения, жилы на шее вздулись, и вены набухли в ярости сражения. Это был грозный воин на великолепном коне во всем своем величии, но в то же время и смертный человек, обремененный усталостью и грузом печалей, а не бог, как на изображениях Лисиппа.