Такая вот странная жизнь - Энрике Вилла-Матас

Я совершил ошибку. Мне не следовало так пристально смотреть на дверь, ведущую в актовый зал на улице Верди. Мой сын Бруно, продолжая молоть какую-то ахинею про Белоснежку, тотчас уловил, что меня мучает неведомая проблема, связанная с этим залом. Но, к сожалению, я совершил не одну эту ошибку. Второй ошибкой стал ответ, который я дал Бруно, когда он спросил, чего это я разглядываю чужую дверь.

– Понимаешь, через два часа твой папа будет читать здесь лекцию.

– А про что ты будешь рассказывать?

Третья ошибка:

– Про жизнь шпионов.

Вот этого я не должен был говорить. Бруно издал вопль дикого восторга. А я все никак не желал понять, какие тяжкие последствия обрушатся на мою голову, я видел лишь эмоциональную реакцию Бруно. И вдруг – четвертая ошибка – сын показался мне совершенно чудесным существом, чего я упорно не замечал все минувшие годы. Так же неожиданно – пятая ошибка – я, сияя блаженной отцовской улыбкой, стал раздумывать: почему это мне, собственно, втемяшилось в голову, будто иметь детей – удел посредственностей, людей чувственно неразвитых, сексуально безграмотных, короче, людей, пожалуй, даже в какой-то степени безответственных.

– А что ты расскажешь про шпионов?

Шестая и самая грубая ошибка.

Я принялся объяснять ему, как шпионы уходят от преследователей, пользуясь приемом, известным под названием «зигзаг». Выпрыгивают из такси у входа в метро, потом из второго такси – у второго входа в метро, садятся в вагон, когда поезд трогается с места, выпрыгивают на перрон, когда двери поезда уже начинают закрываться, потом проходят туда-обратно через дом с двойным выходом, потом – еще через один такой же дом, садятся в другое такси, и оно доставляет их в совершенно пустынное место; вот так шпионы, запыхавшись и обливаясь потом, всякий раз добираются до своей квартиры, хотя при этом отлично знают, что на самом деле любые хитрости и уловки напрасны; попав домой, в свои квартиры, шпионы тихо плачут – как, надо полагать, умеют плакать только настоящие мужчины, – потому что чувствуют себя одинокими, старыми и отработавшими свое и еще потому что сами не могут понять, зачем ведут такую странную жизнь.

– Папа, я тоже хочу пойти на твою лекцию.

Тогда и только тогда я понял, сколько ошибок совершил. Зная упрямство Бруно, легко было предугадать, в какую жуткую ситуацию я сам себя загнал – исключительно по собственной глупости. Мальчишка вполне мог упросить мать, чтобы она отвела его на лекцию, а там она нос к носу столкнется со своей дорогой сестричкой. Просто замечательно!

– Бруно сказал, что ты будешь рассказывать про шпионов. Как странно! – скорее всего бросит Кармина.

– Ничего подобного, это я просто так зачем-то брякнул, – холодея от ужаса, отвечу я.

– Какая разница! Главное, мальчик умирает от желания послушать тебя, а это уже огромный шаг вперед, подумай сам: просто замечательно, что ему впервые захотелось пойти на твою лекцию. Понятно, я пойду вместе с ним.

Прекрасная перспектива, подумалось мне.

У меня вырвался вопль отчаяния.

– Что с тобой, папа? – тотчас спросил Бруно.

– Ничего, абсолютно ничего.

– А нос? Что у тебя с носом? Ты так и не сказал.

– И с носом ничего, – я вдруг рассвирепел. – А теперь послушай меня внимательно. Ни на какую лекцию ты не пойдешь. Ты разве забыл, что тебе надо делать уроки? К тому же ты наказан за то, что убежал из школы.

– А я хочу пойти на лекцию, ну разреши мне, пожалуйста.

– Я запрещаю тебе выходить из дома до завтрашнего утра.

Никогда в жизни я не совершал столько ошибок за столь короткое время. А может, на самом-то деле я совершил их нарочно, чтобы к концу дня у меня не было другого выхода, кроме как остаться с Карминой?

Я раздумывал над этим вопросом под вопли Бруно, и мне, разумеется, захотелось переключиться на какие-нибудь пустяки, как я всегда поступаю, оказавшись в трудной или деликатной ситуации; поэтому, свернув на улицу Марти, я поспешил поймать за хвост первую же ерундовую мысль, которая заскочила мне в голову, а именно: мне в голову заскочило воспоминание о рекламном календаре, недавно виденном на стене в парикмахерской на улице Дурбан, – там были изображены два белых зайца на заснеженном швейцарском поле.

Настоящая швейцарская белизна и настоящие припорошенные снегом зайцы, воскликнул я, мысленно, само собой разумеется, воскликнул. Я шел, твердя эту дикую белиберду, когда навстречу нам попался – черт бы его побрал! – Камило. Этот бесприютный молодой человек, местный попрошайка всегда выводил меня из себя – несчастный пропойца, законченный наркоман, который вечно ходил с таким видом, словно искал виновника своих бед.

Начнем с того, что Камило напоминал мне посыльного из закусочной, который в пору моего детства целый год – целый нескончаемый год – издевался надо мной, день за днем поджидая у дверей нашего дома. И еще Камило напоминал мне о том, что и сам я мог бы когда-нибудь стать точно таким же, как он, если бы поддался приступам тоски, которые меня преследовали. Я боялся сойти с ума, если, конечно, это уже не случилось, потому что страсть лишает разума самого здравомыслящего человека, хотя часто она, наоборот, сумасшедших превращает в здравомыслящих. В душе я таил надежду на то, что, отказавшись от Роситы, спасусь от безумия – иными словами, оставшись с ее нежной сестрой и будучи уже не вполне нормальным, впредь стану самым здравомыслящим человеком из всех, кто нашел убежище в тюрьме семейной жизни.

Тут надо добавить, что у меня имелся еще один повод для горестных раздумий. Я старался их отогнать, но именно Камило настырно напоминал мне при каждой встрече – уже самим своим видом, ибо при жизни превратился в человеческие отбросы, – что и мы, нравится нам это или нет, и мы все тоже когда-нибудь должны пройти через подобную метаморфозу. Такие вот горестные мысли уже давно стали определять мой жизненный путь, толкая на отчаянный и неустанный поиск хоть какого-нибудь места, пусть самого убогого, в любой Системе: во Вселенной, в страховой фирме, в приюте для писателей-лунатиков, в тюрьме семейной жизни, которую можно было бы счесть меньшим злом, чем одиночество или рискованная авантюра.

Бездомный парень протянул руку и, нагло выпрашивая подачку, бросил фразу, которую я уже выучил наизусть:

– Эй, послушай, можно тебя на пару слов. У меня к тебе дело.

Он произносил ее так, словно никогда раньше меня не видел, никогда раньше ничего подобного мне не говорил, и меня дико бесила его безнадежная тупость. Этого, еще молодого, человека наркотики превратили в старика, в ветошь, и теперь он только и был способен, что просить милостыню на выпивку и прочие гнусности. Я всегда старался обходить его стороной. Я терпеть не могу, просто ненавижу, когда посреди улицы меня останавливает какой-нибудь недоумок. Хотя в равной степени ненавижу сограждан, которые вырастают у меня на пути, предлагая подписать какие-то воззвания против наркотиков. Но избежать встречи с Камило было не так уж и просто, вернее, практически невозможно; а встреча с этим отбросом человечества всегда требовала великого терпения – можно даже сказать, это было великим испытанием – попасть в цепкие и дурацкие когти молодого старика Камило.

– Эй, послушай, у меня к тебе дело.

Он повторил свою излюбленную фразу – сколько раз я слышал ее прежде? – и смотрел на меня своим единственным глазом, как Полифем, а этот его единственный глаз был очень грустным и каким-то блеклым, только с самого края оставался чуть более яркий ободок, зато в самом углу глаза что-то жутко пульсировало – таким был единственный стариковский глаз этого молодого человека.

– Эй, послушай, у меня к тебе дело.

Понятно, почему обитатели нашего района с каждым днем относились к нему все хуже и хуже, кроме того, они все чаще сравнивали его с попугаем: Попка-дурак – так в шутку прозвала его андалузка с улицы Марта, девушка из булочной, которая внешне была здорово похожа на Роситу и еще на Кармину – недаром же они с Роситой сестры, хотя одна была сущим дьяволом, а вторая – воплощением добродетели и верности. В данный момент андалузка, как и всегда, резала хлеб, наблюдая с обычным своим задорным видом, как на меня наседает Камило.

Я всегда изрыгал себе под нос проклятия, когда, выйдя на улицу, имел несчастье столкнуться с этим бездомным парнем, потому что заранее знал, как трудно – трудно всем, но мне особенно – будет от него отвязаться. Главная проблема при таких встречах – то самое терпение, которого непонятно где следовало набраться. В молодости я не раздумывая, и даже с готовностью, дал бы ему несколько монет и даже дружески похлопал бы по плечу, потому что в ту пору я был сердит на весь мир и больше всего ненавидел класс, к которому сам принадлежал, – буржуазию. Если бы я встретил Камило тогда, я протянул бы ему руку – пролетарии и обездоленные вызывали у меня сочувствие. С годами я поумнел, и гнев мой начал распространяться почти на всех окружающих людей независимо от их социальной принадлежности; исключение я делал только для обездоленных с улицы Дурбан, потому как считал, что их жалкие образы могут мне пригодиться – и не ошибся – для укрепления собственного морального авторитета, который, в свою очередь, поможет мне сделать успешную писательскую карьеру.