Командировки в Минск 1983-1985 гг. - Владимир Юрков

Очень интересное наблюдение!

И вот уже почти тридцать лет, когда мне хочется подумать о чем-нибудь приятном, прогнать внезапно нахлынувшую грусть, я всегда вспоминаю поезд, поздний вечер, туман и жеребенка в тумане.

Не хочешь быть отцом – станешь мертвецом

Несколько раз мне приходилось возвращаться из Минска «на перекладных», то есть, или на электричках, или на первых попавшихся под руку проездах, вне зависимости от того, куда они идут – лишь бы подобраться поближе к Москве, в надежде пересесть еще на какой-либо поезд и, таким образом, рано или поздно дотащиться до дома.

В советское время вся страна куда-нибудь ехала. Билеты на поезда распродавались на месяц-другой вперед, а в наличии оставались какие-то крохи, которые при счастливом стечении обстоятельств, можно было купить. Но на поезда прямого сообщения с Москвой билетов почти никогда не было. Если ты не купил обратный билет заранее, то точно возвращаться приходилось на перекладных. Отсутствие билетов отчасти было вызвано тем, что партийная номенклатура бронировало половину поезда под своих чиновников.

Например, когда в конце 80-х годов я смог доставать билеты через ОблГАИ, то оказалось, что в каждом вагоне ЦЕЛОЕ купе бронировалось для сотрудников милиции16. Но в Москву хотели все, поэтому места в поезде бронировались даже для Министерства Народного Образования. В общем, чинушей много, а поезд – один, всего-то 700-800 мест. Оставшиеся места раскупались «мешочниками» или, как их тогда еще называли, «колбасниками» – спекулянтами, покупающими дефицитные товары в Москве (в основном продукты) и перепродающими их в провинции. Тогда подобная спекуляция приносила фантастическую прибыль17. Поэтому у них были связи и в билетных кассах, а у многих и выше18.

А то, что не раскупали «колбасники», доставалось командированным. В те годы, сотрудники многочисленных заводов и ведомств катались по стране взад и вперед. Насколько я понимаю, в социалистической синекуре, тем самым, создавалась видимость кипучей деятельности. Страна, неспособная создать электрочайник и обеспечить население стиральными машинами, должна же была как-то показать себя. Вот и мотались по городам люди с совершенно идиотскими заданиями. Большинство, в том числе и я, составляли так называемую «живую почту» – развозили какие-то документы в различные организации, потому что единственная в стране Почта СССР работала из рук вон плохо. О быстрой почте мы даже и не мечтали. Письма могли доставляться неделями, особенно в организации19, а могли и просто-напросто бесследно исчезнуть. Иногда приходилось проехать двое-трое суток только для того, чтобы поставить какую-нибудь подпись или отвезти какую-либо бумажку – работа кипела – пар уходил в свисток.

И вот я еду один (Сергей Иванович подхватил грипп) из Минска в Москву на электричках, пересаживаясь каждые два-три часа пути с одной на другую. Их расписание составлял какой-то очень добрый человек, поскольку на конечной станции ждать следующей электрички приходилось не очень долго. Например, приехав в Оршу, я ждал отправления на Смоленск всего сорок минут – как раз столько сколько необходимо для того чтобы отдохнуть от стука колес и от тряски на жестком сидении.

Поскольку я выезжал вечером, у меня то ли на Вязьму, то ли на Гагарин приходился ночной перерыв – с часа до четырех с половиной часов ночи, когда электрички не ходили. Времени было масса – я старался не засыпать, поскольку с устатка можно заснуть так крепко, что проснуться поздно, когда в электричках будут забиты народом, а в четыре утра сидячих мест было предостаточно.

И вот, в самый «разгар» перерыва мне потрбоваплось зайти в вокзальный буфет. Обычно я обходился «неприкосновенным запасом», который всегда возил с собой, но в этот раз, был что-то особенно голоден и все съел еще проезжая Оршу.

Ох, советские станционные буфеты, не описать словами, что это был за ужас, с их вечно черствыми булками, чахлым прокисшим салатом и жидкой, пахнущей несвежей водой, бурдой, в насмешку называемой какао. Но голод не тетка – пришлось идти. Была еще одна причина по которой я не любил буфеты – СССР недаром называли «страной очередей»! Даже ночью! Даже на какой-то далекой станции к буфету тянулась длиннющая очередь. Странно и страшно!

Я тоскливо пошел становится в хвост очереди. Меня обуревали два противоположных чувства – чувство голода и нежелание стоять. Хотя, собственно говоря, мне совсем нечем было заняться. Моя электричка уходила еще почти через два часа, но ноги за долгий день и половину ночи настолько устали, что больше хотелось посидеть-поотдохнуть. Многие так и поступали – занимали очередь, а сами садились на какую-нибудь свободную лавку. Поэтому, чтобы узнать нет ли за стоящим в конце очереди пожилым человеком нерусской внешности никаких «мертвых душ», я спросил: «Отец – вы последний?»

Не знаю почему я назвал его «отец» – обычно в очередях я просто спрашивал: «Вы – последний», не загромождая вопрос излишними словами. Выросший без отца, я наверное не ощущал в этом слове того сакрального смысла близкородственных уз, которое знакомо всякому, кто вырос в нормальной семье и поэтому беззастенчиво употреблял его «всуе» к незнакомым людям значительно старше меня. Стоящий передо мной человек был явно немолод и мне захотелось, таким образом, подчеркнув его старшинство передо мною, выказать ему свое уважение. Хотя я часто обращался к ровесникам: «братишка», «сестренка», а к старшим: «отец» или «мать», «бабушка» или «дед»20. Не знаю кто меня к этому приучил – уж точно не мать. Она всегда всем говорила только безлико-бесстрастное «вы», «товарищ», или «гражданин», сильно возмущаясь обращением «мужчина» или «женщина».

Я делаю на это упор, поскольку слово «отец» явилось поворотным моментом в трагическом развитии такой, в общем-то, спокойной ситуации.

Что произошло со впереди стоящим я не знаю. Может быть этот человек очень устал, был голоден и его раздражало все, что угодно. Может ему осточертела чужбина и он вспоминал свой родной дом, как раз в тот момент, когда я ему задал этот, невинный, в общем-то, вопрос. Но, как бы там не было, реакция его была совершенно неадекватной. Он весь встрепенулся, вздрогнул, как-то подскочил, можно сказать, вспорхнул на месте. Видимо ему захотелось оказаться ко мне лицом к лицу, поскольку он был невысок. И грубо, с ужасающим акцентом, не сказал, а буквально прошипел: «Какой я тэбэ отэц? Что ты такоэ говоришь!»