Вечеринка в Хэллоуин - Агата Кристи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, мисс Майлс?
— Здесь мистер Холден, сэр.
— Ему следовало прийти на сорок пять минут раньше. Он объяснил причину опоздания?.. Да-да, понимаю. Тот же предлог, что и в прошлый раз. Скажите ему, что я был занят с другим клиентом, и теперь у меня не осталось времени. Назначьте ему время на следующей неделе, ладно? Так больше не может продолжаться.
— Да, мистер Фуллертон.
Адвокат положил трубку и снова устремил задумчивый взгляд на документ, который все еще не мог прочитать. Его ум был поглощен событиями прошлого. С тех пор миновало уже почти два года, но сегодня утром странный человечек в лакированных туфлях и с большими усами напомнил ему об этом своими вопросами.
Фуллертон воскрешал в памяти разговор, происшедший около двух лет назад…
Он снова видел сидящую напротив него невысокую коренастую фигуру девушки со смуглой кожей, темно-красными губами, тяжелыми скулами и голубыми глазами, поблескивающими из-под нависающих бровей. Страстное, полное жизненной энергии лицо принадлежало женщине, которая знала, что такое страдание, но так и не научилась с ним мириться. Такая женщина будет протестовать и бороться до самого конца. Интересно, где она теперь? Помог ли ей кто-нибудь устроить свою жизнь?
Очевидно, она снова вернулась в какое-то охваченное беспорядками место в Центральной Европе, откуда была родом, так как иной образ действий грозил ей потерей свободы.
Джереми Фуллертон твердо верил в закон. Он презирал многих теперешних судей, выносящих чрезмерно мягкие приговоры. Студенты, ворующие книги, молодые замужние женщины, обчищающие супермаркеты, девушки, крадущие деньги у своих боссов, мальчишки, взламывающие телефоны-автоматы, — никто из них не нуждался по-настоящему, никто не испытывал отчаяния. Все они были просто избалованы и не сомневались, что могут взять то, что не в состоянии купить. Однако, несмотря на убежденность в необходимости справедливых наказаний, мистер Фуллертон был не чужд состраданию. Он мог испытывать к людям жалость и жалел Ольгу Семенову, хотя на него абсолютно не действовали аргументы, выдвигаемые ею в свою защиту.
— Я пришла к вам за помощью. В прошлом году вы были так добры ко мне, помогли с документами, нужными, чтобы задержаться в Англии еще на год. Мне сказали: «Если не хотите, можете не отвечать на вопросы. Вас может представлять адвокат». Поэтому я пришла к вам.
— Пример, приведенный вами, не подходит к теперешним обстоятельствам. — Мистер Фуллертон произнес это холодно и сухо, скрывая чувство жалости. — В данном случае я не могу оказывать вам юридическую помощь. Я уже представляю семью Дрейк. Как вам известно, я был адвокатом миссис Ллуэллин-Смайт.
— Но она умерла, и ей больше не нужен адвокат.
— Она любила вас, — сказал мистер Фуллертон.
— Да, любила! Поэтому она и хотела оставить мне свои Деньги!
— Все деньги?
— Почему бы и нет? Она не любила своих родственников.
— Вы не правы. Она очень любила племянника и племянницу.
— Может быть, миссис Ллуэллин-Смайт любила мистера Дрейка, но только не миссис Дрейк. Она ее утомляла — во все вмешивалась, не позволяла делать то, что ей хотелось, есть пищу, которая ей нравилась.
— Миссис Дрейк очень добросовестная женщина — она пыталась убедить свою тетю выполнять предписания врача относительно диеты и недопустимости переутомления.
— Люди не всегда хотят делать то, что говорит врач. Они не хотят, чтобы родственники не давали им покоя. Миссис Ллуэллин-Смайт была богата — она могла делать то, что хотела! И со своими деньгами могла поступать по-своему! У мистера и миссис Дрейк и так достаточно денег, прекрасный дом, полно красивой одежды и две машины. Почему они должны иметь еще больше?
— Они единственные родственники миссис Ллуэллин-Смайт.
— Она хотела передать мне свои деньги! Она жалела меня — знала, через что я прошла, как моего отца забрала полиция и мы с мамой больше никогда его не видели, как потом умерла мама и вся моя семья! Вы не знаете, что такое жить в полицейском государстве! Вы сами на стороне полиции, а не на моей!
— Да, — подтвердил мистер Фуллертон, — я не на вашей стороне. Мне очень жаль вас, но в теперешних неприятностях вы виноваты сами.
— Не правда! Я ничего плохого не сделала! Я была добра к ней, давала есть то, что ей не разрешали, — конфеты и сливочное масло; растительное она терпеть не могла.
— Дело не в масле, — сказал мистер Фуллертон.
— Я ухаживала за ней, и она хотела меня отблагодарить. Когда миссис Ллуэллин-Смайт умерла, я узнала, что она оставила подписанную бумагу, где завещала мне все свои деньги, а потом явились Дрейки и заявили, что я не должна их получить. Они говорили, что я дурно влияла на их тетю и даже что я сама написала это завещание. Это чепуха. Его написала миссис Ллуэллин-Смайт. Она отослала меня из комнаты и позвала уборщицу и садовника Джима сказала, что бумагу должны подписать они, а не я, потому что я получаю все деньги. Ну и почему я не должна их брать? Почему мне не может повезти раз в жизни? Это казалось чудом! Я строила такие планы, узнав об этом.
— Не сомневаюсь.
— Почему я не могла радоваться? Я хочу быть богатой и счастливой, иметь все, что мне нравится. Она сама написала завещание — никто не может сказать, что это сделала я.
— Тем не менее об этом говорят многие. А теперь перестаньте протестовать и слушайте. Миссис Ллуэллин-Смайт, диктуя вам письма, часто просила вас копировать ее почерк, не так ли? У нее была старомодная идея, что посылать друзьям и знакомым письма, отпечатанные на машинке, — дурной тон. Это пережиток викторианской эпохи. В наши дни никого не интересует, получает он отпечатанные письма или написанные от руки. Но для миссис Ллуэллин-Смайт это выглядело невежливым. Вы понимаете меня?
— Да, понимаю. Она действительно просила меня об этом. «Ольга, — говорила она, — перепиши от руки эти три письма, которые ты застенографировала под мою диктовку, и постарайся, чтобы почерк был похож на мой». Миссис Ллуэллин-Смайт учила меня подражать ее почерку, показывала, как пишет каждую букву. «Теперь, когда ты научилась писать как я, — говорила она, — можешь ставить за меня подпись. Из-за ревматизма мне все труднее писать самой, но я не хочу, чтобы люди считали меня инвалидом, и не люблю, когда мои письма отпечатывают на машинке».
— Вы могли писать их вашим обычным почерком, — заметил мистер Фуллертон, — а в конце добавлять примечание: «Написано секретарем» — или ставить любые инициалы.
— Миссис Ллуэллин-Смайт этого не хотела. Ей нравилось, чтобы все думали, будто она пишет письма сама.
«Это достаточно похоже на правду», — подумал мистер Фуллертон. Миссис Ллуэллин-Смайт всегда возмущало то, что она больше не может далеко ходить, быстро подниматься на холм, производить привычные действия руками, особенно правой рукой. Ей хотелось заявить окружающим: «Со мной все в полном порядке — я в состоянии делать все, что хочу». Это была одна из причин, по которым кодицил к последнему завещанию, составленному и подписанному Луизой Ллуэллин-Смайт, вначале был принят без всяких подозрений. Подозрения возникли в офисе самого мистера Фуллертона, потому что он и его младший партнер очень хорошо знали почерк миссис Ллуэллин-Смайт.
— Просто не могу поверить, что Луиза Ллуэллин-Смайт написала этот кодицил, — сказал молодой Коул. — Я знаю, что у нее в последнее время разыгрался артрит, но взгляните на образцы ее почерка, которые я выбрал среди ее бумаг, чтобы показать вам. Тут что-то не так.
Мистер Фуллертон согласился, что с кодицилом что-то не так, и обратился за помощью к экспертам. Ответы независимых друг от друга специалистов были одинаковыми: почерк кодицила определенно не принадлежит Луизе Ллуэллин-Смайт. Если бы Ольга была менее алчной и сохранила без изменений начало кодицила: «В благодарность за внимание, заботу и привязанность ко мне я завещаю…» — но в дальнейшем бы ограничилась просто круглой суммой, оставленной преданной девушке au pair, родственники могли бы счесть такую благодарность чрезмерной, но принять ее без всяких сомнений. Однако полностью лишить наследства родственников — племянника, который являлся главным наследником в предыдущих четырех завещаниях, составленных на протяжении почти двадцати лет, — и оставить все какой-то Ольге Семеновой было не в характере Луизы Ллуэллин-Смайт. Даже жалоба на дурное влияние могла бы привести к опротестованию такого документа. Страстная, энергичная девушка оказалась чересчур жадной. Возможно, миссис Ллуэллин-Смайт сказала, что оставит ей какие-то деньги, так как привязалась к девушке, исполнявшей все ее просьбы и причуды. Перед Ольгой открылась заманчивая перспектива получить все состояние старой леди — деньги, дом, одежду, драгоценности. Но теперь ее постигло наказание за алчность.
Мистер Фуллертон против своей воли и инстинктов юриста чувствовал жалость к девушке. Она страдала с детских лет, живя в полицейском государстве, потеряв родителей, брата и сестру, постоянно испытывая страх и унижение, и все это помогло развиться черте, несомненно врожденной, но не принявшей бы подобных масштабов в иных условиях, — безудержной, поистине детской жадности.