Снежинск – моя судьба - Борис Емельянов

Хотя меня и тревожили эти проблемы, приходилось ко всему этому приспосабливаться – тем более, в таком особом, режимном, городе. Но даже в этих условиях и у нас нашёлся человек, который не побоялся высказать своё мнение о некоторых негативных моментах в политической жизни страны. Это был Армен Айкович Бунатян – начальник математического сектора ВНИИП, доктор технических наук и лауреат Ленинской премии, которого многие знали как талантливого руководителя и весьма неординарного человека.

Случилось это 8 декабря 1973 года, на 12-й городской отчётно-выборной партийной конференции, делегатом которой довелось быть и мне. Всё шло как обычно. На конференции присутствовал и представитель обкома партии – заведующий оборонным отделом Василий Владимирович Меренищев, которого я мало тогда знал.

После отчётного доклада 1-го секретаря горкома В. Д. Тарасова начались прения. Тексты выступлений были, как всегда, заранее подготовлены, и мало кто отклонялся от них, а критические оценки не выходили за рамки городской жизни. И вот к трибуне направился Бунатян. Зал сразу же оживился: его выступления всегда вызывали большой интерес.

Деловой раздел его речи, относящийся к работе сектора, занял не более пяти минут. Затем Армен Айкович поднял такие вопросы, которых у нас – да и не только у нас – никто обычно не касался в публичных высказываниях. Переход к этой части выступления он начал так: «Многим известна горькая шутка: большевики сами придумывают себе препятствия, которые затем героически преодолевают». В качестве примера он назвал внедряемые сверху всякого рода почины: соревнование за высокую культуру труда, за безопасный труд, научную организацию труда, социалистический и коммунистический труд и т. п. А между тем, по его мнению, нужно бы всё внимание сосредоточить на одном: обеспечении нормальной организации труда. Ведь бездумное насаждение названных «инициатив» порождает формализм, отнимает массу времени и ничего на самом деле не улучшает! Делается это от недоверия к коллективам и руководителям и от безответственности тех, кто придумывает подобного рода затеи.

Бунатян отметил также, что в эпоху научно-технической революции в центре идеологической работы должна быть творческая личность, что от плакатной, по своей сути, агитации надо переходить к убеждению людей, основанному на умной и точной аргументации. Между тем наша партийная печать, в том числе, и такой массовый журнал как «Коммунист», который должен быть доступен каждому члену партии, зачастую не отвечает этим требованиям. В подтверждение этой оценки Бунатян зачитал чрезвычайно наукообразный и малодоступный для понимания фрагмент из статьи Арнольдова в 16-м номере этого журнала. В ответ в зале раздался откровенный смех (в это время сидящий в президиуме Меренищев что-то сказал Тарасову, а тот подозвал затем кого-то из работников аппарата горкома, находящихся за боковым занавесом; минут через 15 Меренищеву передали этот номер «Коммуниста»).

Далее Бунатян сказал: «Я, наверное, выражу общие чувства, если скажу, что внешнеполитические шаги нашей партии вызывают у нас полное одобрение и гордость. Мне также кажется, что политика партии нашла блестящее выражение в речах Л. И. Брежнева в Болгарии, Индии, Узбекистане и особенно на конгрессе миролюбивых сил в Москве. Нет сомнения, что во всём этом велика роль Брежнева. Поэтому явно неуместным мне кажется тот взрыв славословия в адрес генерального секретаря, который сопровождал его приезд в Ташкент».

(Я помню из телевизионного репортажа, как встречали Брежнева в Ташкенте. Это был будний день, но никто, видимо, не работал. Все и на привокзальной площади и вдоль пути следования кортежа были в национальных одеждах, пели, плясали и расточали безмерную радость. Эти картинки и явно неадекватный вид Брежнева надолго оставили очень негативное впечатление).

Прения продолжались, но в зале уже не проявляли к ним интереса: все были под впечатлением необычного выступления Бунатяна.

Через некоторое время слово взял Меренищев. Было понятно, что он не мог промолчать, так как в противном случае в обкоме партии его обвинили бы за то, что не дал отпор «незрелым» высказываниям Бунатяна. Как ни пытался Меренищев произвести впечатление уверенного в себе человека, в сравнении с яркой речью Бунатяна его выступление оказалось весьма бледным. Он явно был в растерянности и высказал свою позицию только по журналу «Коммунист», сказав, что если Бунатян нашёл указанную им статью непонятной, надо было просто написать в редакцию, а не выносить этот вопрос на конференцию. Две другие темы – о починах и о ненужном восхвалении Брежнева – он вообще не стал затрагивать: видимо, из-за его неспособности обосновать в имевшееся у него время неправоту оратора.

О выступлении Бунатяна большинство коммунистов, да и других горожан говорили одобрительно, но вскоре оказалось, что оно стало предметом пристального внимания не только руководства обкома партии, но и более высоких инстанций: магнитофонная плёнка с записью его речи была сразу же изъята для изучения и в Челябинске, и в Москве. О том, что потом произошло, я расскажу позднее, сейчас же вернусь к своей работе в КБ, где вскоре после городской конференции на меня свалилось весьма непростое дело.

«Боевое крещение»

Где-то в середине декабря в партком пришёл незнакомый мне человек – как оказалось, беспартийный – с просьбой разобраться с ситуацией, связанной с научной нечистоплотностью исполняющего обязанности начальника сектора №11 (входившего тогда в качестве технологического подразделения в состав КБ-1) Анатолия Логиновича Коптелова. Анатолий Александрович Горновой – так звали моего неожиданного гостя – рассказал, что Коптелов подготовил кандидатскую диссертацию главным образом на материалах исследований, проведённых лично Горновым, изложенных в четырёх научно-технических отчётах (защитился Анатолий Логинович в декабре 1970 года во ВНИИЭФ, Арзамас-16, будучи в то время главным инженером нашего института).

По словам Горнового Коптелов не участвовал в указанных работах, но на двух последних отчётах стояла его утверждающая подпись как начальника сектора.

Я сразу понял, что разбирательство по этой необычной жалобе будет весьма непростым, что не вызвало во мне ни малейшего энтузиазма. В то же время из общения с Горновым я почувствовал, что он говорит правду.

Беседы с Анатолием Александровичем, отзывы о нём его коллег позволили мне лучше понять этого человека и его психологическое состояние. Это был талантливый, оригинально мыслящий специалист. Темы его исследований всегда были актуальны и отличались глубиной, и в секторе его уважали как очень сильного сотрудника. Характерными его чертами были скромность в поведении и постоянная готовность помочь товарищам по работе.

По заявлению Горнового была создана комиссия партийного комитета под председательством Е. И. Парфёнова, в состав которой вошли наиболее квалифицированные и принципиальные коммунисты, в том числе и Н. Н. Криулькин. Не помню, кто предложил кандидатуру Парфёнова, но вероятно, это не обошлось без участия директора института Ломинского: они жили на одной лестничной площадке, дружили семьями и часто общались между собой. Ломинский ценил Парфёнова и как руководителя испытательного сектора, и как родственную душу – грамотного и толкового офицера.

Члены комиссии очень тщательно изучали обоснованность претензий А. А. Горнового, а Евгений Иванович Парфёнов почти ежедневно информировал меня о ходе разбирательства. Я осознавал, что в этом деле нельзя допускать ни малейшей ошибки и поэтому решил лично сравнить диссертацию Коптелова и отчёты Горнового. То, что пришлось увидеть, поразило меня до глубины души: более 80% текста диссертации повторяли отчёты с точностью до ошибок в знаках препинания! Было очевидно, что Коптелов с ними не работал, а просто дал перепечатать машинистке, отметив карандашом необходимые фрагменты. Но это было ещё не всё. Как выяснилось, по совету первого заместителя научного руководителя института Льва Петровича Феоктистова, с которым у Коптелова сложились дружеские отношения, для усиления значимости диссертации к распечатанному материалу был добавлен раздел, описывающий испытания под высоким давлением так называемых «ампул» – сложнейшего элемента ядерного заряда.

Когда я изучил журнал станции высокого давления (в то время она была в составе сектора №11) с записями проводимых опытов, то поразился ещё больше: приведённые в диссертации графики, отражающие поведение ампул под давлением, были доведены до «нужного» вида путём исключения тех точек, которые «мешали» получению благоприятной картины. Имея достаточный опыт интерпретации экспериментальных данных, я видел, что целый ряд проигнорированных Коптеловым точек нельзя было отнести к случайным отклонениям. Не мог не понимать этого и сам Коптелов. По сути, он пошёл и в этом случае на подлог, о чём Феоктистов, я думаю, не знал. Вот такой неприглядной оказалась ситуация с коптеловским «научным» трудом!