Метаморфозы - Николай Кудрявец

Бабки с замусоленными узлами, перекинутыми через плечо, с плетеными корзинами в руках взбирались на ступени. Женщины, незаметно оттесняя друг друга, толпились у двери. В стороне с независимым видом дымили «Беломором» три парня. Позади женщин стояла длинноногая блондинка с ребенком на руках и терпеливо ждала. На ней было коротенькое ситцевое платье в больших цветах по белому полю. Длинные волосы перехватывала красная лента, приоткрывая бледную шею.

Рядом с Томилиным сидела конопатая девочка-подросток. Угол сиденья возле нее был оторван. Из-под дерматина, взлохматив серую вату, проступала пружина. Девочка сидела выпрямившись, сжав колени. Новенькие тупоносые туфли прижимались друг к другу.

Мотор взвыл. Парни один за другим вскочили на подножку, бросая в открытую дверь недокуренные папиросы. Что-то заскрежетало, дверь закрылась, автобус прыгнул и тронулся с места. Теряя равновесие, блондинка с ребенком сделала несколько шагов и, ухватившись рукой за сиденье, остановилась возле веснушчатой девочки. Девочка вскочила. Вслед за ней поднялся Томилин.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил он.

— Спасибо, — улыбнулась блондинка.

Томилин стоял.

— Садитесь и вы, — смущенно сказала девочка.

Томилин молчал. Блондинка посмотрела на него, снова улыбнулась и подвинулась к окну. Он сел и ощутил легкое прикосновение плеча, от которого исходило внутреннее тепло, необычное и приятное. Он украдкой посмотрел на блондинку и опустил глаза — она поправляла платье. Потом положила на колени сложенный плащ и стала укладывать ребенка.

«Может, это не ее ребенок? Нет, наверное, ее… Такой же красивый, как и она… Почему-то одна, без мужа… Может, разведенная…» — с какой-то неопределенной радостью подумал Томилин.

Он с ненавистью вспомнил о своей внешности. В школе его дразнили гориллой за длинные торчащие уши и толстые некрасивые губы. Он повернул голову. «Но теперь ей будет видно мое безобразное ухо», — подумал Томилин и отвернулся.

У него никогда не было девушки. Его никто не любил. А он, как назло, влюблялся в самых красивых. Он даже боялся ухаживать, некрасивые и те были равнодушны к нему. Оставалось только мечтать. И он мечтал…

Молодой шофер сквозь зубы насвистывал мелодию, лихо крутя баранку. Он старательно показывал, что и работа, и этот рейс, и развалюха-автобус с неисправным сцеплением дребезжащей дверью, проржавевшей внизу, дело для него привычное. Ребенок блондинки, уткнувшись лицом в грудь, спал. Впереди, закинув за спинку сидения волосатую руку, похрапывал на плече жены муж. Красная, в складках шея лоснилась от пота. О чем-то толковали женщины, повернув друг к другу лица.

Автобус тряхнуло. Храп прекратился, голова оторвалась от жениного плеча и снова опустилась. Впереди засуетилась старушка, поправляя корзину с навязанным сверху махровым платком. В это же время правая рука Томилина ощутила непривычное для него прикосновение обнаженного тела. Он вздрогнул. Показалось, что вздрогнула и блондинка. Прикосновение было неожиданно, оно волновало. Томилин замер, краснея от удовольствия и стыда. Он не знал, что делать.

Спавший ребенок шевельнулся, и мать приподняла его. Переложила плащ, и он успокоился. Томилин ощутил, как полы плаща легли на его соскользнувшую руку. Он боялся шевельнуться: а вдруг блондинка заметит это.

Мягко покачивался на проселочной дороге автобус, некоторые пассажиры дремали. Где-то совсем рядом очнулся глухой голос:

— У вас, Харытон, давали грошы?

— Не, — ответил ему другой голос.

— И у нас ни давали. Будуць нейкия паправки к закону обсуждать. Начальство сказала, что грошы будуць давать после адабрэння этих паправак, — голос замолчал. Потом добавил: — От на их лихо…

Ему не ответили.

Прикосновение стало не таким жгучим и волнующим. Томилин чуть передвинул руку, и приятная упругость женского тела снова отозвалась в нем дрожью. Блондинка сидела неподвижно. Томилину показалось, что она чуть-чуть подвинулась к нему. «Может, я ей нравлюсь? — подумал Томилин. — Нет, этого не может быть. Она просто не рассмотрела меня».

— А я говорю раскепы… — откуда-то сзади прорезался тонкий голос.

— При чем тут твои раскепы? — возразил ему баритон.

— Так ты, Саня, говоришь, стук слышен? — вмешался густой бас. — А клапана смотрели?..

— Раскепы…

— Заткнись ты со своими раскепами…

Томилин плохо соображал, наяву он или во сне. Он почти не владел собой. Его рука чувствовала тело девушки, к его груди прижималась ее обнаженная рука, на которой спал ребенок. Он слышал ее дыхание…

Автобус остановился. Кто-то спешил к выходу. Слышались недовольные голоса. С переднего сиденья слезла бабка, волоча корзину. Бабка цеплялась стоптанными сапогами за пол и жаловалась на судьбу и автобус. Он ощутил неловкость. Ему стало стыдно. Рука замерла в нерешительности. Блондинка по-прежнему сидела не двигаясь. Дверь со скрипом закрылась. Автобус прыгнул и дальше поехал плавно. Наступившая неловкость исчезла. Он снова отдавался наслаждению. Предчувствуя близкое расставание, Томилин еще теснее прижался к блондинке. «Может, она не равнодушна ко мне», — подумал он. От этой мысли внутри пробежала теплая волна, приятно замерло сердце. Он украдкой осмотрелся по сторонам — а вдруг кто подсматривает за ними? Мирно болтали неугомонные женщины. Шептались бабки. Ровно храпел пьяный муж на плече жены. Всем было хорошо.

Он снова погрузился в волшебный сон. Он не желал просыпаться. Он знал, через некоторое время сон прервется. И навсегда. Если бы все это можно было сделать явью! Но эти проклятые уши, это вытянутое лицо с кривыми губами…

Томилин почти незаметно отстранился от блондинки, осторожно убрал руку. Встал и, прячась за пассажирами, торопливо прошел к выходу. Он боялся, что блондинка обнаружит его некрасивые уши. Ему так не хотелось этого…

— А-ай-яй-яй… Что ты говоришь? — услышал он женский голос.

— Эта самая, — перешел почти на шепот другой женский голос, — с распущенными, как у росомахи, волосами. И с дитем. Вон там, возле Харитона сидит.

— Говоришь, не расписывались?

— Не расписывались. Уговорили ее. Посватался этот нижинер и жил у них два месяца, пока что-то строили. А потом утек к своей жене.

— Что ты говоришь, Василиса!

— Истинный бог, правда. Такой молодой, представительный. А как ее мать бежала за ним по селу! Перед людьми клялся… И как в воду…

— А она?

— Она даже не вышла из