Кола - Борис Поляков

– Зайду.

По Коле шел тихими закоулками, чтобы меньше народу встретить. Казалось, все знают уже: старый Герасимов посылает сына в работники. Ловко! Ловко отец вышиб из-под ног почву. И встать не на что. Обида злая, от невозможности изменить все по-своему, застилала глаза. «Значит, отец не снес слов моих. За поношение принял, наказать решил. Эх, не шхуны ты меня лишаешь, – корни главные рубишь. Что я без судна, куда денусь? Все летит прахом».

Дома метался по горнице, от стены к стене ходил крупным шагом. Хотелось делать что-то немедля. Что? Достал из шкафа бутылку граненую, налил в стакан водки, выпил, старался осмыслить все поспокойнее. «Может, еще одумается отец. Сказал же: поговорим дома. Хм! Надежду подал! Можно представить, о чем разговор будет! Благоразумию да покорности учить будешь? С судна убрал, теперь что – лишением наследства грозить станешь? За целую жизнь купил суденко и рад: не хуже людей живем! Эх, не о том печешься. Разве в этом только наследство? Я теперь сам знаю, как жизнь строить, а ты меня на старинку все: живи, дескать, мирно, в делах не зарывайся, отца не суди... Привыкли сами молчать и другим, чуть голос прорезался, рот затыкаете: молчи, воле отца не перечь, делай, как велено».

Нет, дома сейчас оставаться нельзя. Если отец вернется – быть большому разладу. Не простит ему Кир обиды. Не только не смирится, а в сердцах не такое еще повыскажет. И достал из комода деньги, сунул в карман, по дороге в кабак думал об отце: «Не исполнится воля твоя, не увидишь меня покорным, в работниках! Уеду в Архангельск, наймусь к англичанину». И подсчитывал: «Матрос на Мурмане имеет в сезон пятьдесят рублей, шкипер – двести. А у англичанина за год матрос двести, а шкипер до тысячи серебром. Было время – не хотел под чужим флагом плавать, но уж если крайность придет – не переломлюсь и я, поплаваю. Такое наследство, как твое, отец, сам себе заработаю».

В кабаке пусто. Народ, видать, работой еще занят. Кабатчик Парамоныч чистоту и порядок навел, сидел, подперев щеки ладонями, ждал своего часа. «Тоже промышленник – выжидает». Кир сел в дальнем углу, спросил себе водки. Пил не закусывая – обида комом стояла в горле. Хмель разливался по телу, горячил мысли. Кир вспоминал, как взъярился отец, когда разговор о земле пошел. «Другие хоть что-то пытались сделать. Их хоть пороли за это». Кир не знает, было ли это правдой, но помнит, жил такой слух. Когда еще его и на свете не было, за строптивые разговоры о той земле пороли кого-то в Коле. Будто бы дядю Матвея. А про отца такого не говорили. Что же он, опасался, в сторонке жил? Теперь упрек Кира обидой считает...

– Парамоныч! – окликнул Кир. – Ты должен помнить: дядю Матвея, писаря, пороли когда-нибудь? Давно-давно?

Парамоныч, не отрывая от щек ладоней, только глаза на Кира чуть-чуть скосил.

– Болтали в Коле такое. Но про Матвея – поклеп.

– А кого пороли? Не помнишь?

– Тех в живых нет уж. Да и не помню я этих дел.

«Ага, не помнишь. Было, выходит».

Дядька Матвей от дверей сразу заметил Кира, похромал к нему в угол.

– Парамоныч! Давай, что есть посытнее. Голоден нынче я. Да полштофика не забудь.

Кабатчик ожил, засуетился, принес трески вареной с яйцами и коровьим маслом, хлеб, водку. Постоял, скрестив на животе пальцы, намереваясь сесть около. Дядька Матвей насмешливо покосился:

– Все, родимый, иди.

Разливал по стаканам водку, говорил Киру:

– Тебя против утра что-то с лица свернуло. Или стряслось что? Давай-ка по полному: всю хворь враз снимет. Ну, здоров будь. За твое плавание!

Кир проглотил водку, не чувствуя горечи. «К чему теперь разговоры эти? Где моя шхуна? Что я без нее? Нищий! Денег только на водку. И то сегодня. А завтра? Завтра я – нищий. И пусть! Не нужно такое наследство. Наймусь к любому купцу. Судно мне теперь всяк доверит».

Дядька Матвей тряс его за руку и все о чем-то расспрашивал. «Про что он? Какая столица, какие цены? Кто, куда шли?» Кир чувствовал, что пьянеет. «Родного сына в работники. Если бы ты, Шлеп-Нога, знал, за что. А ты тоже был здесь тогда. Сидел в ратуше и молчал. Ты тоже жил. Эх, не сказать бы вслух лишнего. А земля у Девкиной заводи? Нет теперь ее. Есть Варангер-фьорд. Никаких цен я не знаю. Ничего не скажу. Стекла все выбиты, по углам сор только, понял?»

Дядька Матвей, привалившись к столу, участливо спрашивал:

– Может, узнал, что беседница не тебя одного ждала? Плюнь!

«Не меня одного? Что он говорит? А вдруг правда – не стала бы Нюшка ждать? Взяла бы да с другим... О господи, ей-то теперь что скажу! Жених! Залог взял».

– Эко глаза печальные стали. Ровно корова из тебя глядит.

«Дурак ты, Шлеп-Нога. Старый, а мысли о бабах только. На них и тратишь остатки дней. Впрочем, нет, не дурак. У тебя есть деньги. Интересно, что ты ответишь, если о замыслах рассказать? Твое мнение – мысли колян зажиточных. Должны же они выгоду видеть». Вдруг Шлеп-Нога поймет, согласится? Тогда отец на дело, может, взглянул иначе бы. Но тому Кир рассказал достаточно. Вон чем кончилось. А с этим поосторожней надо, намеками. Пусть сам поймет. Мысли становились трезвее, собраннее.

– Скажи мне, дядя Матвей, почему норвежская рыба в Архангельске дороже твоей?

Вопрос был праздным. Ответ даже дети знали. Архангельск старался купить норвежскую рыбу. Солилась в Норвегах она отменно, вид и вкус сохраняла долго. Поэтому и цены не падали. А русские солили рыбу наполовину с золой. Портилась она скоро, впрок лежать не могла. Если же и поморам солить, как в Норвегии, то рыба не окупала затраты на соль.

Дядька Матвей перестал жевать, насторожился. Почуял – неспроста Кир разговор заводит.

– Молчишь?

– Понять хочу, куда клонишь.

– Не сразу. Скажи другое тогда: почему на Мурмане становища возникли там, где они сейчас есть? Ведь можно ловить рыбу в других местах. Есть гавани удобные, закрытые от непогод, с рыбой, – а не ловят же там.

– К чему тебе?

– Нет, ты ответь.

– Ясное дело. Где наживка водится, там и становища возникли.

– А где на всем Мурмане больше всего наживки? Самой лучшей наживки – мойвы – где обилие? Молчишь? Может, боишься? Я скажу. За кордоном то место. В Девкиной заводи. И скажу, почему старики там и раньше мало ловили. Несподручно. В Архангельск с рыбою далеко. И обратно с солью не близко. Норвеги ведь не дают соли, верно?

– Так.

– И я – так, не про то. А вот о тебе. Если бы ты обряжал покрут на двадцать шняк. Скажи, выгодно ли было б тебе выделить две из них для ловли и развоза всем остальным готовой наживки? Чтобы восемнадцать ловили, не зная о ней заботы?

Глаза Шлеп-Ноги смеялись:

– Ишь ты куда загнул! Охватил умом. Ну допустим, выгодно.

Кир привалился-к столу, ближе к дядьке Матвею, говорил ему прямо в лицо:

– А теперь представь – сказка: восемнадцать шняк ловят рыбу, отрываясь лишь в непогоду. Наживка всегда в наличии. Соль – в достатке. Какая теперь забота?

– Сохранить.

– Амбары есть!

– Перевезти.

– Есть и шхуны!

– Продать?

– Прода-ать! Так вот, продать хорошую рыбу втрое дороже, чем в Архангельске, и купить соль в пять раз дешевле можно в Санкт-Петербурге. Если ходить туда морем.

Дядька Матвей опустил глаза, потянулся рукой за полштофом.

– Хорошая сказка, Кир... Складная.

– Думаешь, я с ума сошел?

Опустив голову, писарь мимоходом глянул по сторонам.

– Не горячись, я понял. Новое становище в тихой гавани с обилием наживки и свободным ото льдов морем?

Чуть удивленный, Кир отстранился. Быстро раскусил писарь. Таиться дальше не было смысла.

– Так!

– Компания из колян в Девкиной заводи?

– Артель.

Дядька Матвей поднял на Кира глаза:

– Что ты знаешь о той земле?

– Знаю, что продана.

– Откуда знаешь?

– Из сказки.

Писарь чуть помолчал, усмехнулся:

– Как вернуть землю, в той сказке не сказано?

– Письмо от мира к царю...

Писарь задумчиво наливал водку в стаканы.

– И вправду, хорошая сказка, для раздумья.

Но Киру был нужен ответ определеннее. Мнение Шлеп-Ноги много значит. Видно станет, чего от других ждать.

– Ты не прячь глаза, договаривай.

У писаря взгляд исподлобья посерьезнел:

– Это все.

– Ты же ничего не сказал.

Шлеп-Нога рассмеялся:

– Зато ты сказал: это сказка. А по возрасту сказки я рассказывать должен. – И поднял свой стакан. – Давай лучше выпьем. Хватит нам сурьезности.

Но Кир взъерепенился: опять эта невидимая стена. И писарь туда же. Бочком, бочком да в сторонку. Ускользает из рук – не удержишь. Ясно уж, теперь, задави его, ничего не скажет. А башковит. О компаниях и земле с лету уловил. «Для раздумья! Тридцать лет почти минуло, а вы, старики, все думать собираетесь». И поднималась на Шлеп-Ногу злоба.

– Не хочу я с тобой пить, противно.

Лицо писаря на мгновение словно окаменело. Поставил стакан.