13 месяцев - Илья Стогoв

— Вы вообще по какому вопросу?

— По личному.

— Что пишем? Ну-ка дай-ка посмотрю.

Я довольно вежливо ответил, что не его собачье дело, что мы тут пишем, и лучше бы он следил за противопожарной безопасностью, а то вон, рядом со свечками, у его бога с зеленой харей что-то одежда уже дымится.

Стоящие у дверей прихожане начали подтягиваться поближе, прислушиваться к нашей беседе. Двое монголов встали у меня с боков. Наклонили головы лбами вперед.

Плюнув, так ничего и не записав, я вышел из дацана вон.

4

Ни один человек на свете не родился полностью христианином. Христианство — это путь, который каждому из нас предстоит пройти. Каждому — на разное расстояние. А раз человек не рождается христианином (решила публика), значит, он рождается атеистом. Звучит логично, хотя на самом деле все не так. Антоним к слову «христианин» это не «атеист», а «язычник». И, удаляясь от христианства, человек приходит не к безбожию, а всего лишь к идолопоклонству.

В больших городах, где я провожу большую часть времени, идолы, конечно, хищны и безжалостны, но, по крайней мере, давно знакомы. Это деньги, секс, удовольствия, власть над другими людьми, карьера и любовь к родине. Каждый из них высосет вам мозг и изуродует биографию. Но с этими идолами я сталкиваюсь каждый день и в общих чертах представляю, что можно им противопоставить. А оказавшись в Бурятии, честно сказать, растерялся. Здесь язычество было другим. Могучим и первобытным. Жуткая вера каменного века.

Огромная, мрачная, едва заселенная территория. Ночь мироздания. Край, где богов, как крыс, созывают игрой на дудочке, сделанной из человеческой кости. И люди, верящие в то, во что невозможно верить.

На обратном пути из Иволгинского дацана толстый таксист рассказывал:

— А у нас в Бурятии вера сильная! Хоть русский, хоть бурят, хоть татарин — мимо священных мест едут, обязательно деньги кинут. Есть бумажные — кинут бумажные. Нет бумажных — мелочь кинут. И никто не поднимает. Лежат деньги. Очень сильная вера! А водку сядем пить — капельку богам нальем. У нас все так делают. Потому что мы — верующие.

Хорошо рассматривать буддийские монастыри в приключенческих киношках про Тибет. Но самому оказаться под этими необитаемыми небесами?.. Азия и так вызывала у меня депрессию. А после посещения местных святынь депрессия превратилась почти в истерику. Я ощущал себя так, словно остался последним христианином на свете.

Я вернулся в гостиницу. Нужно было успокоиться. Я стал вспоминать.

5

С чего я взял, будто остался один? В Улан-Удэ есть христиане. Причем довольно много. И пусть католического храма в Бурятии пока нет, зато по соседству, в Монголии, есть. Можно сесть на автобус, и всего через сутки я могу попасть на нормальную мессу. Говорят, приход там довольно большой: больше сорока человек.

Да что Монголия! Всего в четырех часах лету отсюда, на Камчатке живет мой знакомый священник, отец Себастьян.

Помню, церковь в Петропавловске я искал долго. Но в конце концов нашел. Дом был самый обычный, наполовину деревянный, состоящий из шестнадцати квартир. Внизу, в парадной дровяной складик. На дверях висят допотопные почтовые ящики.

Дверь мне открыл невысокий смуглый мужчина. Да, это адрес прихода. Нет, по утрам мессы не служатся, только вечером. Да, сам он священник. Нет, я его не оторвал, мы можем поболтать.

Родом отец Себастьян был из Индии. Сперва мы разговаривали просто стоя в прихожей. Потом я все-таки разулся, прошел на кухню, и отец Себастьян напоил меня индийским кофе. Над столом висела карта мира с надписью «Вначале сотворил Бог небо и землю». Отыскать на этой карте точку, в которой я находился, было почти невозможно.

На тот день у меня была запланирована поездка на военном катере по Авачинской бухте. Я плюнул и никуда не пошел. До темноты разговаривал со священником, а в полседьмого мы пошли в часовню, где отец Себастьян служит мессы.

На самом деле «часовня» это очень старый деревянный дом, висящий над склоном вечных камчатских холмов. Всего одна лавина — и местным католикам придется искать новое место для своих встреч.

Через двухметровые сугробы к дверям была протоптана узенькая тропинка. В помещении, где идут службы, на стене висело большое деревянное распятие. Нас было всего двое: священник и я в качестве единственного прихожанина. На протяжении своей жизни я участвовал во множестве богослужений. Самых разных. В том числе очень странных. Но никогда еще я не был единственным прихожанином.

Нас было двое в этой пустой скрипящей деревянной коробке… Вернее, трое. Я, смуглый человек из Индии, которого я называл «отец», и Тот, Кто пообещал, что где двое или трое соберутся ради Него, там и Он будет с ними…

(Им было страшно идти сквозь ночь. Им на лица давила мгла. Но камень, который был выброшен прочь, оказался главою угла.)

6

А если не хочется лететь на восток, можно двинуть на запад. Говоря точнее, на юго-запад. В Среднюю Азию.

Там, всего в трех часах лету от Бурятии, живут братья-францисканцы. Согласно местной легенде, их церковь стоит на том мете, где некогда жил библейский пророк Иов, которого мусульмане чтут под именем Айюб.

Едва приехав в Самарканд, я, помню, купил себе туристическую карту. Что именно на ней изображено, понять так и не смог.

Во-первых, узбекские названия улиц были нанесены на карту латиницей. Во-вторых, эти названия не имели ничего общего с тем, как улицы назывались на самом деле. А в-третьих, никакого отношения к реальности не имели и контуры улиц. То есть там, где, судя по карте, должен был начинаться большой проспект, я видел просто пустырь, а там, где проспект должен был кончаться, он, наоборот, вдруг возникал.

В воскресенье с утра я отправился искать католическую церковь. Надежды на то, что я ее найду, не было никакой. Город был пропитан пылью и отчаянием. Карта уверяла, что церковь где-то рядом, но никакой церкви видно не было.

Я брел по пыльным улицам… жарким и пыльным улицам… самым жарким улицам в мире, вдобавок насквозь пропитанным пылью. Здесь, на границе пустыни Кызылкум, нет церквей. Я понял это очень отчетливо. Здесь есть сорокаградусная жара и ослики, пасущиеся в тени развалившихся домов. Церквей нет.

Становилось ясно: пора возвращаться в отель. Однако, сделав несколько шагов и подняв голову, я все-таки увидел ее. Из-за глинобитных хижин торчал шпиль, увенчанный крестом. Здесь есть церковь. Даже здесь есть моя церковь.

Ерунда, что внутри самаркандского храма сидело всего четыре человека, причем двое из четырех — нищие в шлепанцах, забредшие переждать жару. Ничего, что азиатские власти строжайшим образом запретили молодым миссионерам даже заговаривать о том, что может быть расценено как религиозная пропаганда. Главное, что они уже здесь.

Чистые белые стены. Большое деревянное распятие напротив входа. В зале нищенка в цветастом платье грудью кормит крошечного узбекского ребенка. И всего один священник, который каждый день выходит к алтарю и делает то, что необходимо. Каждый день. Год за годом. А когда он состарится и умрет, к алтарю будет выходить кто-то следующий.

Они уже здесь. Значит, здесь и Тот, о Ком они, несмотря на запреты, все-таки говорят своим прихожанам. Кого они любят… и Кто сильнее жизни любит нас всех.

…

(И когда нам кричали, что мы слабы, что прекрасней победы — бой, мы знали, что лучший способ борьбы — повернуться второй щекой.)

7

Я все еще сидел в улан-удинском отеле, курил и смотрел в окно. Дремучая, бесконечная часть света… вернее, тьмы. Люди, никогда не слышавшие о том, что их рабство отменено. И всего несколько священников. Всего несколько небогатых храмов с деревянными распятиями на пустых стенах.

На всю Восточную Сибирь наберется от силы три тысячи католиков. Двадцать в Улан-Удэ. Восемь на Камчатке. Приблизительно сто в Магадане. Думаете, это мало? Между прочим, Господь соглашался помиловать Содом ради трех праведников, да только в Содоме трех не нашлось. А здесь — сразу в тысячу раз больше. Значит, все хорошо.

Мне рассказывали о священнике, которого еще при СССР за религиозную пропаганду посадили в сибирскую тюрьму. Он отсидел лет пять… или, скажем, семь, и на этом срок заключения истек. Тюремное начальство велело батюшке собираться и — на выход.

Священник обратился к начальству с просьбой:

— Прошу оставить меня в тюрьме. Хотя бы ненадолго.

— Как это — оставить?

— Понимаете, только-только все нормализовалось. Не могу пока уйти. Прошу разрешить остаться еще хотя бы на пару лет.

Начальство все равно не могло понять:

— Да что нормализовалось-то?

Священник вздохнул:

— Образовался кружок по изучению Писания. И две молитвенные группы. По воскресеньям в нашем бараке проводятся службы. Несколько человек готовятся к принятию таинства крещения. Как я могу все бросить?