От сессии до сессии (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна

Мантикорыш делает первый шажок. Ещё один. Вновь принюхивается. И, попытавшись взгромоздиться на Малявкин стул, с грохотом его опрокидывает, после чего в страхе забивается под стол. Вздохнув, Люся ставит на половицы самую большую тарелку с мясом.

И вот тут меня до глубины души поражает наш мелкий кот.

Он смотрит на Люсю настолько неодобрительно, что та краснеет… и возвращает порцию детёныша на стол. И стоит растерянно, не зная, что дальше делать. Малявка же ныряет вниз…

И через несколько минут оттуда высовывается львиный носик. А затем и его обладатель. То и дело оглядываясь на сурово шипящего кота, разворачивается, встаёт на задние лапы — а башка его при этом возвышается над столом, как башня — и стучит лапищей в столешницу, явно копируя своего мелкого наставника.

— Ай, молодеуц! — стонет Тим-Тим. — Ай, какой педагог пр-ропадаует!

Мантикорыш дёргает ухом и косится на него испуганно, но держит стойку на задних лапках до тех пор, пора растроганная Люся не возвращает на пол тарелку. И лишь тогда с урчанием набрасывается на еду.

— Теперь не пр-ропадёут! — шепчет мне Баюн. — Она его покор-рмила! А если ещё имя даст…

— Ах ты Боровичок! — ласково говорит Лусия и делает движение, чтобы прикоснуться к толстенькой спинке, но не решается. — Крепенький, плотненький, как лесной грибочек! Боровичок, да и только!

Тим-Тим пихает меня лапой в бок.

— Вот так иногдау и сходятся фамильяр и его человеук! Теперь можно и молочкау. Наливай!

Глава 8

В эту ночь я многому научилась.

Вслушайтесь, как звучит, а? Какая многослойная фраза! Любительницы женских романов, почитатели фэнтези, или, к примеру, суровые приверженцы реализма — все поймут её по-своему, и не факт, что схоже. А в действительности я всего лишь хочу сказать, что за одну-единственную ночь, растянутую непостижимым образом почти в бесконечность, прошла под руководством Тим-Тима целый курс науки сно-хождения. Заточенный под начинающих… и середнячков, «во всяуком случае», по словам кота. Ему пришлось взять эту миссию на себя, поскольку ни в Тардисбурге, ни в Эль Торресе не нашлось бы подходящего наставника-сноходца. Единственным, кто мог чему-то меня научить, был старец Симеон, но и тот не взялся бы по причине твёрдого убеждения, что женщине в тягости, тем более обережнице, занятия магией вредны. Не ей самой, собственно, а вынашиваемым деткам. Якобы материнская Сила мешает развитию детской магической матрицы, искажает её; переборщи мамочка с волшебством — родится не некромант, не воин, а не пойми кто, всего в нём будет понемногу, но на полноценного мага или бойца он вряд ли потом потянет. Это, дескать, всё равно, что обычному ребёнку появиться на свет с врождённым рахитом: в дальнейшем он может и исцелиться, но может и до конца дней своих остаться хилым и болезненным. Непредсказуемо.

Разумеется, вспомнила я об этом предупреждении вовремя, уже вляпавшись в новый вещий сон по самую макушку.

«С тобоуй всё не так, — успокоил меня, встревоженную, Тимыч. — Ты из немагического мир-ра, у тебяу аур-ра особаяу, как у всех тамошних. Легко уживауется со здешними магияуми. Так что волшебничай на здор-ровье, только мер-ру знай».

«Ты мне вот что скажи…» — не выдерживаю я.

Мы сидим, невидимые для Лусии, за другим концом стола, откуда с умилением любуемся, как свеженазванный Боровичок лакает «молочкоу» из Нориной миски, которая, кстати, будучи на высокой подставке, оказалась ему вполне по росту. Лопал детёныш аккуратно. Это у наших собачат брызги летят во все стороны, а у кошачьих представителей язык как-то по-другому устроен, потому-то и лакают они, не пачкаясь, и практически бесшумно. Мантикорыш млел, пофыркивал, урчал, и хвостик его со скорпионьей шишкой на конце подрагивал от жадности.

«Голодаул… — жалостливо вздыхает Тим-Тим. — Чуть не замоурила его ведьмау!»

С сомнением кошусь на пухлые львиные бочочки. Хотя… кто знает, может, мантикорыши просто рождаются толстячками, с запасами на чёрный день, вот ему и хватило, чтобы протянуть до сегодняшнего? Возможно, малыш таскал тайком еду… откуда-нибудь. Что он вообще мог есть в загробном мире? Вот же, я совершенно ничего не знаю о мантикорах! Как их содержать? Не сожрут ли они однажды воспитательницу? Каков у них характер? Мама-то Боровичка, если это с ней я однажды столкнулась, была очень уж неприветлива. Однако любого зверя, даже неагрессивного можно довести до кондиции жестокостью и скверным обращением.

«Ты вот что скажи: откуда ты всё знаешь? — не даю сбить себя с толку. — И про меня, причём в подробностях, и про то, что здесь, в нашем доме, творится? Ты ведь понял, что тут прячется детёныш, оттого и притащил меня сюда? А теперь оказывается, что ты и о Сильвии наслышан… Давай, колись! Что, сутки напролёт смотришь в своё волшебное зеркало?»

«Не-ау!»

Он зевает так, что клацают челюсти.

«Ваня, налей ещё молочкау. Он так вкусно пьёт, что и мне хочетсяу».

«Лопнешь!» — поддразниваю, берясь за кувшинчик. Другой, точно такой же, настоящий, сейчас в руках у Лусии. Я же наливаю не обычное молоко, не из обычного кувшина, причём не в обычную фарфоровую суповую тарелку (блюдечко такое, по габаритам пьющего). Сейчас это, по словам кота, «сон-молоко», «сон-кувшин» и «сон-тарелка»: проекции с настоящих предметов, утянутые в наше общее сновидение. Оказывается, так тоже можно. Потом, когда проснёшься, всё добытое вернётся на свои места. Тут главное — не перестараться, а то некоторые свойства, закреплённые в сон-проекции, перебегут в реальность. И заведутся у меня на кухне, к примеру, говорливые чашки.

А ещё, оказывается, возможно протащить через сон из одного места в другое настоящие предметы. Но это уже более высокий уровень магии. Впрочем, Тимыч обещал и это показать, позже.

«Не лопну. Во снеу ешь и пей, сколько хочешь, всё р-равно пр-роснёшьсяу голодным. Сюда хор-рошоу пр-риводить на ночь худеющих, чтобы тр-рескали всё, в чёум себе днёум отказывали».

«Мудро. Но не заговаривай мне зубы, милый. Я же жду!»

Делая вид, что не понимает, он, жмурясь от удовольствия, припадает к молоку. И пьёт, пьёт… наверное, минут пять-шесть, а молока не убывает. Блин, даже уровень в миске не падает!

«Тим-Тим, ну хватит уже! — взмаливаюсь я. — Ты, конечно, и умный, и умелый, и знаешь гораздо больше моего; не зря же столько лет в фамильярах у Светлого провёл! Не дразни!»

«Воусемь!» — с гордостью сообщает он. И вытирает усы. Не облизывается, а именно вытирает лапой. Поясняет: «Воусемь лет! Я ведь говор-рил, что вр-ремяу в нашей долине течёт по-особому? То-то и оноу… Ладно, Ваня, сейчас всё р-расскажу. Толькоу давай досмотр-рим».

Одуревший от сытости Боровичок отпадает, наконец, от миски и с пыхтением начинает вылизываться. Получается пока… не очень. После второй попытки задрать заднюю лапу он с обиженным мявом заваливается на бок. Центр тяжести у него где-то не там, где нужно, подозреваю — в набитом пузике. Разохавшись, Люся пытается взять «ребёнка» на ручки. Ага. Всё равно, что небольшой танчик тягать… А тот не сопротивляется, висит, как тесто. На помощь приходит Малявка. Муркнув призывно, прыгает на один из диванов возле большого камина. Встрепенувшись, малыш устремляется туда же, на заплетающихся лапах.

— Ах, ты мой Боровичок! — причитает с умилением Люсенька. — Спит на ходу, маленький!

Чтобы подтолкнуть отяжелевшего от еды питомца на диван, сил у неё хватает. Она даже прикрывает малыша пледом, осторожно, чтобы не повредить топорщившиеся крылышки. Детёныш тычется мордой ей в ладони… и вскоре затихает.

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​

Лусия, растерянно улыбаясь, гладит его по круглой башке. Шёрстка плюшевая, мягкая, а на макушке — два бугорка, будто рожки прорезаются. Ничего себе! Тем временем под строгим взглядом Малявки диван становится шире, даже выдвигается угол: дескать, прилечь не желаете ли? Люся с благодарностью принимает приглашение.