Нортенгерское аббатство - Джейн Остен

— Так вы любите историю? И мистер Аллен с моим отцом тоже любят. И два моих брата не питают к ней отвращения. Столько примеров среди, маленького круга моих друзей — просто удивительно! Такая пропорция позволяет мне не испытывать жалости к историческим писателям. Если люди любят читать их книги то все в порядке. А не то — отдавать столько сил, чтобы исписывать огромные тома, в которые, как я думала, добровольно даже никто и не заглядывает, — работать только ради мучения маленьких мальчиков и девочек — такая судьба мне казалась слишком жестокой! И хотя мне известно, насколько это все правильно и нужно, я часто удивлялась самоотверженности людей, которые способны засесть за подобную работу.

— Что маленьких мальчиков и девочек следует мучить, — сказал Генри, — не станет отрицать ни один человек, хоть немного знакомый с жизнью в цивилизованном государства. Но говоря о наших выдающихся историках, должен заметить, что предположение, будто они не преследуют более высокой цели, могло бы их сильно оскорбить. Судя по их методу и стилю, мне думается, они вполне способны мучить читателей в гораздо более зрелом возрасте и с более развитым интеллектом. Я употребляю глагол «мучить», пользуясь вашим собственным языком, вместо, глагола «учить», считая их отныне синонимами.

— Вам кажется нелепым, что я учение назвала мучением. Но если бы вы, подобно мне, привыкли наблюдать, как бедные маленькие дети сперва заучивают буквы, а потом учатся правописанию; если бы вы всю жизнь, подобно мне, видели, какими непонятливыми они бывают на протяжении целого утра и как устает наша бедная мать к его концу, то вы согласились бы, что «мучить» и «учить» в некоторых случаях можно считать одним и тем же.

— Вполне возможно. Но историки не в ответе за трудность обучения грамоте. И даже вас самих, хотя вы, кажется, не слишком склонны к суровым и напряженным занятиям, быть может, удастся убедить, что неплохо пострадать два-три года, чтобы всю остальную жизнь иметь возможность читать. Подумайте, если бы нас не учили чтению, миссис Радклиф писала бы зря — или, быть может, не писала бы совсем!

Кэтрин согласилась, и ее самый жаркий панегирик по поводу талантов упомянутой леди исчерпал тему. Очень скоро Генри и Элинор принялись обсуждать другую, по поводу которой Кэтрин сказать было нечего. Они стали обозревать местность, как это делают люди, занимающиеся живописью, и с жаром знатоков заспорили о том, в какой мере она подходит для пейзажа. В этих вопросах Кэтрин не разбиралась. У нее не было ни малейших представлений о рисовании и художественном вкусе. И она вслушивалась в их разговор с тщетным вниманием, ибо все, что они говорили, было ей почти целиком непонятно, а то малое, что ей удавалось в нем уловить, находилось в вопиющем противоречии со скудными сведениями в этой области, почерпнутыми ею из других источников. Оказывалось, что красивый вид не следует отныне рисовать с вершины холма к что чистое синее небо невыгодно для дневного пейзажа. Она до глубины души стыдилась своего невежества. Неуместный стыд! Тому, кто хочет кого-то к себе привязать, полезно проявить неосведомленность. Обладать хорошей осведомленностью — значит ущемлять тщеславие окружающих, чего разумный человек всегда должен избегать, в особенности женщина, имеющая несчастье быть сколько-нибудь образованной и вынужденная поелику возможно скрывать этот недостаток.

В какой мере естественная простота благоприятствует хорошенькой девушке, было уже разъяснено мастерским пером моей сестры по профессии. И к ее трактовке этой темы я, из чувства справедливости к мужскому полу, добавлю только, что, хотя для более значительной и более легкомысленной его части привлекательность женщины усиливается ее наивностью, между мужчинами все же есть и такие, которые настолько разумны и образованны, что ищут в женщине чего-то большего, чем невежество. Кэтрин, однако, не сознавала своего преимущества — она не знала, что хорошенькая девушка с чувствительным сердцем и самым непросвещенным умом, при отсутствии каких-либо неблагоприятных обстоятельств, не может не привлечь к себе умного молодого человека. В настоящем случае она с огорчением призналась В своей недостаточной осведомленности и заявила, что за умение рисовать была бы готова жертвовать всем на свете. В ответ незамедлительно последовала лекция о прекрасном, в которой объяснения ее спутника были настолько доходчивыми, что она тут же стала любоваться всем, что казалось красивым ему, и к которой она выказала такое серьезное внимание, что он ощутил полнейшее удовлетворение ее выдающимся природным вкусом. Он говорил ей о передних планах, расстояниях и далях, боковых фонах и перспективах, свете и тенях. И Кэтрин оказалась столь способной ученицей, что, когда они поднялись на вершину Бичен-Клиффа, она сама отвергла вид на город Бат в качестве возможного объекта для пейзажа. Восхищаясь ее успехами и боясь утомить ее ум слишком большой дозой премудрости, преподнесенной за один раз, Генри позволил содержанию беседы постепенно измениться, и, легко перейдя от скалистого утеса и засохшего дуба, который он поместил неподалеку от его вершины, к дубам вообще, к лесам, к окружающим их землям, пустующим пространствам, государственным угодьям и правительству, он вскоре оказался в сферах политики. А от политики было уже нетрудно прийти к молчанию. Затяжная пауза, последовавшая после того, как он кратко рассмотрел состояние нации, была нарушена Кэтрин, которая сказала весьма серьезно:

— Я слышала, в Лондоне ждут чего-то ужасного.

Мисс Тилни, к которой главным образом бы. ли обращены эти слова, вздрогнула и поспешно откликнулась:

— В самом деле! В каком же роде?

— Не имею понятия ни о роде, ни об истоках. Я только слышала, что речь идет о чем-то чудовищном — несравнимом со всем, что было известно прежде.

— Боже! Откуда вы это узнали?

— Моя близкая подруга получила вчера письмо из Лондона. Что-то необыкновенно страшное. Можно ждать убийства и тому подобного.

— Вы удивительно владеете собой, рассказывая об этом. Надеюсь, что сообщения вашей подруги преувеличены. И если о подобном замысле известно заранее, правительством будут приняты необходимые меры, чтобы предотвратить его осуществление.

— Правительство, — сказал Генри, сдерживая улыбку, — не обладает ни желанием, ни возможностью вмешиваться в подобные дела. Убийства нужны. И правительству безразлично, в каких масштабах.

Леди посмотрели на него с удивлением. Он засмеялся и прибавил:

— Послушайте, вы хотите, чтобы я помог вам понять друг друга, или же предоставить вам выбираться из этой путаницы своими силами? О нет, я буду великодушен и докажу, что я мужчина, не только щедростью своей души, но и ясностью рассудка. Я терпеть не могу представителей моего пола, которые считают себя достойным иногда снисходить до уровня вашего разумения. Возможно, женский ум недостаточно основателен и остер — недостаточно деятелен и проницателен. Возможно, вам не хватает наблюдательности, интуиции, логики, гения и остроумия…

— Мисс Морланд, не обращайте внимания на его слова. Но будьте добры, расскажите мне, что это за ужасный заговор?

— Заговор? Какой заговор?

— Дорогая Элинор, заговор существует лишь в твоем воображении. Какая несусветная путаница! Мисс Морланд всего-навсего упомянула о новом готовящемся к выходу романе в трех томах дуодецимо, по двести семьдесят шесть страниц в каждом, с фронтисписом в первом, изображающим два могильных камня и фонарь, — ты поняла? Ваши ясные высказывания, мисс Морланд, моя бестолковая сестра неверно восприняла. Вы говорили об ожидаемых в Лондоне ужасах, но вместо того, чтобы сразу понять, как подобало бы разумному существу, что ваши слова относятся только к распространенным изданиям, она немедленно нарисовала в своем воображении собравшуюся в Сент-Джордж-Филдсе трехтысячную толпу, разгромленный банк, осажденный Тауэр, залитые кровью лондонские улицы, вызванный из Нортгемптона для подавления восставших эскадрон 12-го полка легких драгун (надежда нации!) и славного капитана Фредерика Тилни, сбитого с лошади брошенным из верхнего окна кирпичом в самый момент его появления во главе вверенных ему войск. Простите ей ее недогадливость. Сестринская привязанность соединилась здесь со слабостью женщины. Вообще-то она вовсе не так уж плохо соображает.

Кэтрин чувствовала себя достаточно неловко.

— А теперь, Генри, — сказала мисс Тилни, — после того как ты помог нам понять друг друга ты мог бы помочь мисс Морланд понять и тебя самого, — если только ты не хочешь, чтобы она считала тебя непозволительно бесцеремонным по отношению к твоей сестре и великим грубияном по отношению к слабому полу вообще. Мисс Морланд еще не привыкла к твоим чудачествам.

— Я буду счастлив познакомить ее с ними получше.

— Не сомневаюсь. Но этим ты еще не дал необходимых сейчас объяснений.