Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жаннет. Ну, когда же?
Четверть девятого!
Секундная стрелка бежит. Только она – честна, благородна: не скрывает намерений времени. А эти две – взрослые, тихие – притаились. Насторожились, как хищники. Будто ничего не случилось. Будто не уходят в провал прошлого дорогие часы и минуты. Она трогательна в своей наивности, эта маленькая, быстрая. Нет опыта жизни, не научилась обманывать. Жаннет, ах, Жаннет!
Написать что-нибудь? К черту? Какое писание! Лучше ходить взад – вперед. Время пройдет незаметно. Или в сад выйти. А вдруг она? Постучит осторожной рукой. Прислушается… Уйдет. Все пропало. Нет, нет. Делегацию дочитать. Состав. Шарль Барон или Граф, Лилипутто… Лимпопо… Досье и Доссэ. Сванидзе…
– Жаннет? Вы?
– Бонжур, мсье.
– Хороший жур! Девятый час!
Я бросаюсь вперед, протягиваю дрожащие руки. Она стоит в дверях смущенная, с виноватым лицом. Седые волосы растрепались. Бесцветные глаза горят испугом. И на морщинистых щеках – тревожная игра паутины, точно попалась неосторожная муха.
– Давайте, скорее!
– Извольте, мсье. Не сердитесь только. Я не виновата. Мой муж…
– Все равно!.. Некогда объяснять. Воротнички где?
– Здесь, мсье.
– А манжеты?
– Вот, мсье.
– Кладите сюда! Остальное на стул. Со счетом – завтра. Как не стыдно, Жаннет? У меня в девять часов заседание, я баллотируюсь в члены правления. А вы? До свиданья, мадам. Я должен раздеться!
– Спокойной ночи, мсье.
– Спокойной ночи, мадам.
Я лихорадочно срываю пиджак. Летят в сторону башмаки. Поезд отходит в половине девятого.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 23 марта 1927, № 659, с. 2[68].
Лэ нуво повр[69]
Ничто так не обогащает нашего брата-литератора, как хождение в гости.
Сидишь дома, кряхтишь, придумаешь что-нибудь такое исключительное, замысловатое, чтобы изумить мир…
А, между тем, тут же, чуть ли не рядом, у кого-либо из добрых знакомых жизнь сама бьет ключом, дает столько материалу, что хватит и на дантов Ад, и на полное собрание сочинений Марка Твена.
Взять, вот, хотя бы мою старую приятельницу мадам Короткину. Сколько в ее облике красок! И не внешних, это ерунда. А во внутренней сущности!
Прихожу, например, на Красную Горку с визитом и вижу: дама чуть не в слезах.
– В чем дело, Марья Сергеевна?
– Да, вот… Имажине-ву[70]… Был у меня только что Аминодор Семенович. Объяснил, как следует зарубежные дела… И теперь я вижу ясно, что напрасно исповедовалась и причащалась. Оказывается, наш священник – совсем не священник! Оказывается, от него давно ля благодать э парти[71]!
Успокаивать Марью Сергеевну мне пришлось довольно много и долго. Разъяснил ей вопрос, как умел, посоветовал не предаваться отчаянию, а затем, чтобы окончательно отвлечь в сторону, занялся десятилетней племянницей Леночкой, учащейся во французском коллеже.
– Ну, что, детка?… Хорошо идут твои занятия?
– Сертэнеман[72], мсье.
– Лена, отвечай по-русски, когда тебя по-русски спрашивают! – строго заметила тетка.
– А ты?
– Не твое дело. Я сама знаю, когда как говорить! – Имажинэ-ву, – снова жалобно обращается ко мне Марья Сергеевна. – Эта фийэт[73], Бог знает, как стала выражаться по-русски! Энкруайабль![74] «Я была пошедшая». «Я иду уходить»… В прошлое воскресенье на Пасху форменным образом меня опозорила. С утра пришли визитеры, довольно много народу. Между прочим, зашел почтенный казачий генерал. А тут как назло на улице кто-то под окном на дудке начал играть. Генерал спрашивает, что это такое, – я не могу объяснить, хотя и не раз слышала подобные звуки. А Леночка хлопает в ладоши, кричит: «Разве не знаете? Это маршан[75]! Продает козачье молоко!» Вы представляете мое положение? Фигюрэ-ву ма конфюзьонъ?[76] Генерал такой солидный, важный, должно быть, очень обидчивый… А она вместо козье – козачье! Пришлось извиняться… Объяснять, что это недоразумение. Влияние коллежа…
Увидев, что хозяйка вполне отвлеклась в сторону, я перешел к основному вопросу, который меня, как визитера, интересовал особенно сильно:
– А как вообще поживаете, Марья Сергеевна?
И тут-то Марья Сергеевна начала высказываться полностью:
– Ах, мон Дье, как поживаю! Разве здесь, на окраине города, возможно вообще поживать? Квартира, конечно, недорогая. Не спорю. Удачно нашла. Но зато что за ужас – эти черные кошки! Откуда они? Почему все обязательно черные? В России я так привыкла возвращаться домой, когда черная кошка перебежит дорогу… А тут – тороплюсь утром к метро, у меня дела возле Прентан[77]. И непременно какая-нибудь черная кошка – навстречу. В первые дни пробовала каждый раз возвращаться. Из булочной выбежит – я назад. Из бистро вылезет, – я назад. Подойду к воротам, трону рукой, выхожу обновленная… И снова встречаю. Ну, в конце концов, пришлось, конечно, сдаться, прекратить всю борьбу. Пришлось просто зажмуриваться, делать вид, что не видишь. Но вы представляете, как тяжело изменять старым традициям? Вы понимаете, как обидно отрывать от себя кусочки прежнего «я?» Да будь у меня те средства, как были тогда, – я бы не ни одной пяди из своих убеждений! Я бы твердо хранила заветы, чтобы в неприкосновенности донести себя до России…
Но что делать, когда повретэ[78]! Что делать, когда живешь только на то, что присылает брат из Америки! Я, само собой разумеется, не завидую богатым, если они богаты давно. На вот нуво риш[79]… Против них я почти большевичка. Нажились на войне, на всеобщем развале, разъезжают в ото[80]… И теперь они нуво риши, а я почему-то нуво повр[81]… Почему нуво повр? С какой стати? Где справедливость, дит-ка муа[82]?
* * *Я возвращаюсь от Марьи Сергеевны, как всегда полный материала и красок. И ясно чувствую: сам никогда не выдумаешь ни «ля благодать э парти», ни «козачьего молока», ни «нуво повров». Да, обязательно нужно ходить за темами в гости, бывать у знакомых.
Жаль будет только, если перестанут, в конце концов, принимать…
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 6 мая 1927, № 703, с. 2.
К познанию России
Это, в конце концов, обидно.
Мы, русские, с детства стараемся как следует изучить географию Западной Европы, ее реки, острова, полуострова.
Зубрим до изнеможения иностранные неправильные глаголы.
Следим за западными авторами, не только современными, но даже за Расином и Буало.
А они, европейцы, считают изучение Восточной Европы делом ниже своего достоинства.
И, кроме генерала Харькова[83], знать ничего не хотят.
В то время, как даже Турция нашла в Европе своих романистов-бытописателей, у нас, у России нет ни своего Пьера Лоти[84], ни Клода Фаррера[85]. Самым большим европейским знатоком русских обычаев был, должно быть, Жюль Верн[86]. Да и тот почему-то заставлял своих героев ездить на Нижегородскую ярмарку в шубах.
Не помогает
