Сполошный колокол - Владислав Бахревский

«Хозяин», – подумали о нем уважительно выборные.

– И я с тобой! – поспешил за Гаврилой Мошницын.

Его хоть и распирало от гордости: как же, первым человеком в городе стал, но остаться наедине со своей властью ему было боязно. Не дай Бог, какое-либо дело решать придется. Гавриле-то – что во Всегородней избе сидеть, что хлеба выпекать: прям и туп. А он, Мошницын-то, книги читает и обхождению учен.

Старосты явились к Рыбницким воротам. Над воротами в башне, где висел колокол, стояли Томила Слепой и поп Яков.

Выдумщик был Томила. Придумал Томила новый порядок: показалось ему, что старостам присягу городу нужно давать, и не где-нибудь – у сполошного колокола.

Московские цари лишили город Псков веча. Вечевой колокол увез под стражей тайно отец Ивана Грозного, царь Василий III. Иван Грозный до сполошного колокола добрался, в яму велел его посадить… Ну, да без сполошного колокола порубежному городу как жить? Потому хоть и в новом месте, а сполошный повесить властям пришлось.

Колокол колоколу рознь.

Вечевой – рокотал. Голос его, отлитый из самого белого серебра и самой красной меди, плыл над городом, достигая разуму неподвластных высей.

В рокоте вечевого колокола был голос неба. С неба прадедовский зов – помнить их, создателей богатства, свободы и славы города. Кичливый зов высокомерного купечества, которому мерещилось: на деньги можно купить и место на небе – вон сколько церквей понастроено, – и славу вечную на земле, и вечную волю для потомства. Прадеды верили в свои деньги. Может ли иссякнуть золотая река, коли копейка рубль бережет и деньги идут к деньгам?

Голос сполошного колокола был проще. Медный, грубый, он был честен перед всеми сразу, перед имущими и нищими. Он знал: его боятся пуще самого огня, ибо он не мог молчать, когда в городе совершалось противучеловеческое дело. Покуда у него был язык, он звал людей стоять всем заодно.

И Томила Слепой заманил под сполошный колокол новых всегородних старост.

– Клянитесь, – сказал он им, – клянитесь не таить от народа правды, не рядить ее в бархат, когда она – нищенка, не подслащать, когда она – как полынь.

– Клянусь! – сказал Гаврила, поднявшись на башню и положив руку на медное чело колокола.

– Клянусь! – пискнул Мошницын, коснувшись колокола и тут же отдернув руку: он, Мошницын, здесь с Томилкой да с Гаврилой, но он – другой.

– Клянитесь помнить, что было во Пскове вече и все дела решали люди сообща.

– Клянусь! – сказал Гаврила.

– Кнуусь! – икнул Мошницын.

Вопросы

Донат проснулся затемно. Видно, что-то снилось страшное. А что – не помнил.

Лежал, смотрел на темные глазницы окон. Окна потихоньку серели, но тревога не проходила. Встал, принес и положил под рукой саблю, а хотелось, как в детстве, под одеяло спрятаться.

Вспомнил вдруг запах тулупа, которым укрывался на ночь у Прошки Козы.

«А ведь у Пани в доме сверчка не потерпят…»

Затосковал по сверчку.

Блинов захотелось.

«Что со мной творится?»

Спасаясь от всего этого, вызвал в себе образ Пани. Сердце сладко защемило, но успокоения не пришло. Словно полканы, спущенные с цепи, бросились на него вопросы.

Куда запропастился брат Пани? Почему все так загадочно вокруг Пани? Шпионка Ордина-Нащокина, но дурно ли это – служить государю тайно? Господи, надо бы идти и жить у Федора: мать, сестры, тетка беззащитны. Но тогда прощай Пани! Живи, как матушка скажет.

Донат вскочил с постели. Довольно голову дурью забивать!

Не таясь прошел к Пани.

Сел на краешек постели, смотрел в прекрасное лицо – и что за наваждение: вспомнил другое лицо, той девушки, что приходила к Прошке Козе, спокойное лицо с огромными, как стоячие пруды, глазами.

Донат головою потряс – прочь виденье! Наклонился к Пани, поцеловал. И – кольцо рук! Притворялась спящей, обманщица, любимая, драгоценная, единственная!

– Донат, ты любишь.

– Я в ужасе! Скоро приедет твой брат, и тогда нашему счастью конец.

– Почему?

– Разве он позволит, чтоб мы, не повенчавшись, любили…

– Ты боишься венца?

– О нет! Но ведь ты полячка.

– Когда я приехала во Псков, первое, что я сделала, – приняла православие. – Пани ласково засмеялась: – Зачем ты все думаешь о том, что будет. Приедет брат, тогда и решим, как быть.

«А есть ли он, твой брат?» – мелькнула вдруг дикая мысль. Впрочем, он лгал себе, будто эта мысль явилась только что. Он всегда отгонял ее, но про себя знал: брата нет! И чем тверже стоял на этом, тем упорнее ждал возвращения. Он верил в это возвращение, страшился его, но это была и надежда… Вся его теперешняя жизнь казалась ему неправдоподобной, ненастоящей. Он играл в эту жизнь. Но ведь у всякой игры есть предел, иначе игра станет наказанием.

Он так надеялся на возвращение брата! Коли нет его, бессонными ночами придется ответить самому себе на вереницу нерадостных вопросов. Зачем Пани привела его в свой дом и поселила у себя? Чтоб он тоже был шпионом Ордина-Нащокина? Чтоб он передавал ей тайные беседы стрельцов, своих друзей? Его друзья не последние в заводе гиля. Но как же это так? Вместе быть и каждый день предавать… Предавать? Им, что ли, Донат дал клятву на верную службу? Он клялся царю! Он слуга царю!

Но почему? Почему он об этом думает? Ведь он еще ни разу никого не выдал. Еще?

Поймал себя на этом страшном слове. Почувствовал: под мышками холодные дорожки холодного пота. Передернуло.

– Что с тобой? – встревожилась Пани. – О чем ты думаешь?

– Ни о чем! Я не хочу думать, Пани! Только о тебе! О тебе, и ни о чем, ни о ком!

Бросился на колени, припал к ее руке.

Пани, приподнявшись, глядела на него сверху вниз, улыбалась.

Затаясь, перевела дыхание. Он ее слуга, но и любовь. Не дай Господи, если Гулыга узнает, что это не игра. Пани могли и должны были любить, но она?.. Никогда!

В то утро Донат и пан Гулыга, как обычно, обменивались в подвале сабельными ударами.

– Молодец, Донат! – подхваливал ученика Гулыга. – Если твои успехи и дальше будут расти с такой скоростью, через месяц тебе будет нечему у меня учиться.

– Мой дорогой учитель! – отвечал Донат, делая один за другим два ложных выпада. – Ты учишь меня утром, после обеда и вечером. А в промежутках я учусь у стрельцов. После завтрака – в своем десятке, а во второй половине дня езжу в Снетогорский монастырь к Максиму Яге. Он старый стрелец, и он умеет все, что можно совершить шпагой, саблей и бердышом, а стреляя из пищали, никогда еще не промахнулся.

– Что делает твой Максим Яга на Снетной горе?

– Охраняет казну шведского посла Нумменса.

– Это те злополучные двадцать тысяч, из-за которых и разгорелся весь сыр-бор?

– Нет, пан Гулыга! Сыр-бор пошел из-за хлеба…

И тут сабля у Доната выпала из руки.

Пан Гулыга закричал на него:

– Слушать слушай, да помни, что у тебя в руках не веточка сирени, а сабля.

– Прости, пан Гулыга!

– А ну-ка, давай разучим прием, которым я обезоружил тебя.

И они принялись за дело.

День шел как обычно. Теперь во Всегородней избе сидел спокойный, умный человек Гаврила Демидов, который ни народу не давал шуметь, ни воеводе голову поднять.

К великой радости Никифора Сергеевича, заболевшего после последнего большого шума, во Псков приехал новый воевода, окольничий князь Василий Петрович Львов. Никифор Сергеевич так и не успел продать домашнее железо и печные изразцы, махнул на все рукой и велел спешно грузить подводы и закладывать лошадей, а сам вручил князю Василию Петровичу городские ключи и, не дав ему передохнуть с дороги, потащил по амбарам – сдавать запасы.

Здесь, возле амбаров, воеводы и встретились с новыми всегородними старостами – Гаврилой Демидовым и Михаилом Мошницыным. Старосты тоже проверяли запасы продовольствия. С новым воеводой они были почтительны, а у Никифора Сергеевича спросили:

– Что это на твоем дворе так шумно? Уж не уезжать ли ты собрался?

– Как сдам дела, так и уеду, – ответил Собакин.

– Никифор Сергеевич! – удивился Гаврила. – Куда ж ты поедешь из нашего славного города? Ныне жизнь всюду дорогая, тяжелая, а во Пскове и немцы рядом – для души, а для живота хлеб дешевый.

– Хлеб дешевый? – вырвалось у Собакина.

– А не ты ли, Никифор Сергеевич, писал государю, что во Пскове хлеб дешев? Может, показать тебе черновую грамоту?

– Что ты хочешь от меня? – крикнул Собакин.

– Не шуми! И без тебя шуму много. Голова болит, – урезонил его Гаврила. – Вы с Федькой Емельяновым заварили кашу, а нам ее расхлебывать.

– Уж не задержать ли ты меня хочешь? – снова крикнул Собакин.

– Не я – народ. Народ предлагает тебе пожить на дешевом хлебе.

Побледнел Никифор Сергеевич. А Гаврила Демидов подозвал к себе Прокофия Козу и велел ему громко:

– Помоги воеводе разгрузить подводы. Да и поберегите боярина. Народ во Пскове озорным стал. Не ровен час, вспомнит какую обиду, тогда ведь и не отнимешь у людей любимца ихнего.