Сполошный колокол - Владислав Бахревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Псков успокаивался, а в деревнях псковских смута только-только начиналась.
Ночью четвертого марта видел Афанасий Лаврентьевич зарево в двух соседних деревнях: крестьяне жгли усадьбы помещиков. Никто им не мешал. Псковский воевода Никифор Сергеевич Собакин потерял власть.
Глядя на пожары, сказал себе Афанасий Лаврентьевич странные слова:
– А не моя ли заря занимается в зареве этом?
Ушел с улицы домой.
Не снимая шубы, сел на высокий стул, сдавил виски ладонями – заставлял себя думать. А вместо думы бешено колотилось сердце.
Единственная возможность предстать пред светлые царские очи – это броситься теперь в Москву и толково рассказать о случившемся. Дать верный совет, если спросят. Опасное дело – не с радостью явишься, но, если удастся показать себя, государь тебя не забудет.
Опять вышел на улицу. Огонь полыхал.
«Нечего больше ждать, – сказал себе. – Сегодня соседи горят, а завтра, глядишь…»
И невольно окинул взглядом свой дом.
Всю ночь не спал. Ждал вестей из Пскова. Приехал к нему пан Гулыга.
– Был в Польше? – спросил Афанасий Лаврентьевич.
– Был. Купил и бисеру, и лент.
– Поговорить бы нам с тобою надо… Ну, да сначала о деле. С чем послан?
– Пани велела передать: челобитную составляет Томила Слепой. Ульяна выкликать, чтоб он это челобитье в Москву вез, неразумно. Ульян во Пскове пригодится. Его заводчики бунта за своего приняли. Он теперь с ними думает.
– Хорошо! – обрадовался Ордин-Нащокин.
– Пани велела также передать, что воевода Собакин послал в Москву гонца.
Афанасий Лаврентьевич так и подскочил. Выбежал из комнаты:
– Лошадей!
Вернулся к пану Гулыге. Достал из ларчика мешочек с деньгами.
– За службу! – пронзительно посмотрел пану в глаза. – Это задаток!
Пан Гулыга поклонился.
– Передай Пани: о заводчиках беспорядков нужно знать все! Нужно знать их всех и всё о них.
Пан Гулыга повторил слова Ордина-Нащокина.
– Будет исполнено.
– Прощай. Дай Бог вам удачи!
Проводил Гулыгу до дверей. Бросился к ларчику. Рассовал по карманам деньги. Не прощаясь, не приказывая, не наказывая, отмахнувшись от узелка с едой, накинул на парадную шубу тулуп, побежал на конюшню.
Конюх едва овса успел в санки бросить.
– Гони! Лошадей не жалеть!
Валдайские бугры, катившиеся волнами от Крестов до Твери, под вечер заголубели нежно, будто яички скворчиные.
Ордин-Нащокин знал: из яичка может вылупиться счастье. А потому, высовываясь из возка, заглядывал мимо ямского охотника, поверх дуги – вдаль. Леса, леса… Когда же городишко Валдай?
С горы – сердце мрет. Как в пропасть снежную: дна не видать. Ямщик лошадей держит. Дай слабинку – понесут. Кувырнешься – костей не соберешь. А на гору – как на небо. Ползком, ползком. Лошади не железные. Им отдых нужен.
Ордин-Нащокин покопался в тайном кармашке под полою шубы. Нащупал полуполтину.
– Охотник!
Обернулся:
– Что тебе, барин?
– Держи!
Не малые деньги. Торопится барин-то. Деньги ямщик взял. Гикнул, махнул по тройке кнутом. Рванули, вынесли на гору. А под гору – трусцой.
– Охотник!
– Что тебе, барин?
Ордин-Нащокин положил мужику рубль серебряный прямо на ладонь.
Ого, как барин спешит!
Ямщик отпустил вожжи: была не была.
Гривы вьются, лес впригибочку.
– Держись, барин! Авось не разобьемся!
Вот и Валдай. Огоньки уж затеплились в избах. Вышел смотритель. Глянул на крытых инеем лошадей, присвистнул, на охотника глаза вытаращил. Ордин-Нащокин к нему:
– Лошадей!
– Не могу, ваша милость! Свежие лошади гонцу от псковского воеводы к царю заложены.
Афанасий Лаврентьевич руку в потайной карман. Три рубля в руке!
– Держи!
Смотритель обомлел от щедрости: годовое жалованье.
– Шкуру спустят с меня! – И рукой махнул: – Езжай, господин хороший!
Помчались.
Сердце у Афанасия Лаврентьевича прыгало, как снегирь на ветке. Обошел гонца. Слава Богу, догнал и обошел. Ну, матушка-Москва, жди вестей от человека разумного, от самого Ордина-Нащокина. Охотник добрый попался, стелятся лошади. И никому невдомек, что мчит в Москву не захудалый дворянин, а мудрый правитель государства Российского. Будущий.
Москва задумалась
В день рождения, десятого марта, поздравили Алексея Михайловича смутной весточкой, будто бы во Пскове гиль, будто бы воры перехватили Нумменса, везшего шведской королеве Кристине казну. Вместо праздника – тяжкая забота. Три ночи государь не спал. Молился, требовал от думного дьяка Алмаза Иванова точных известий. Известий не было, а слухи куда как страшны.
Пришел Алмаз Иванов к государю с вопросом, сообщать ли шведскому посланнику де Родосу о случившемся, а государь сам к нему с тем же.
– Как же Родосу о гиле теперь сказать? Родос для казны большую охрану просил, а мы ему отвечали в гордыне – зачем-де охрана, в стране спокойствие…
– Государь, пока не будет гонца от Собакина, говорить Родосу о гиле нельзя. Напугаем. Сообщит он своей королеве о надругательстве над Нумменсом, а королева, не дай Бог, пошлет для охраны своих послов войско…
– Молчать нужно, успокаивать Родоса! – решил государь. – И чтоб никаких слухов до него не дошло! Людишки-то на Москве прослышали о Пскове?
Алмаз Иванов опустил голову:
– Разное болтают, государь!
– Болтунов на цепь! – вскочил Алексей Михайлович, к окошку подбежал: померещилось ему что-то зловещее.
Окно было заморожено. Узор затейлив, игрист. Не знать бы ни о чем.
Нехорошее вспоминалось. Вспоминалось, как толпа два года назад схватила за узду его лошадь и потребовала выдать с головою притеснителей – бояр. Вспоминалось, как пылала Москва: горели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье, посады. Вспоминалось, как стоял он сам во время крестного хода перед толпой и униженно выпрашивал у нее жизнь дорогого человека, учителя своего и свояка Бориса Ивановича Морозова. А ну как опять встрепенется Москва, Псковом взбаламученная?
Алмаз Иванов, глядя на государя, не решался подступить к нему с другими важными делами. И вдруг один из его дьяков подошел к нему и шепнул что-то. Государь слухмен был:
– Гонец? Зовите его ко мне!
– Приехал с известием дворянин Ордин-Нащокин, – радостно сообщил государю Алмаз Иванов.
Афанасия Лаврентьевича ввели к государю. Повалился в ноги.
– Вставай и рассказывай, – сказал государь спокойно.
Алмаз Иванов глянул на государя и подивился происшедшей на глазах перемене. Царь сидел по-царски. Лицо серьезное, важное, на губах приветливая улыбка.
– Государь! – сказал Ордин-Нащокин, и голос его прервался. – Мой государь, если до тебя дошли слухи, что во Пскове гиль, это правда! Но Псков верен тебе, государь мой! Во Пскове много людей, готовых оружием наказать чернь. Люди эти пока таятся… Воевода Собакин упустил время, когда искру бунта можно было погасить легко. Теперь воевода бессилен. Он потерял власть.
Афанасий Лаврентьевич смотрел царю в лицо, и царь, помаргивая, качал в такт его словам головой, словно сочувствовал дворянину: вишь, мол, какие дурные вести приходится говорить тебе государю.
– Это бы еще полбеды, – продолжал Афанасий Лаврентьевич, – беда в том, что воры захватили Нумменса. Нумменс ехал на Немецкий гостиный двор. Его перехватили у Власьевских ворот, чуть было ослопом не убили, потащили в прорубь топить. Но, слава Богу, Всевышний миловал от такой напасти. Нумменса забрали у толпы всегородние старосты и отправили под охраной в Снетогорский монастырь. Туда же отправили и казну. Деньги при Нумменсе пересчитали.
– Отчего же произошел гиль? – спросил государь.
– Слишком высоко подняты цены на хлеб.
Умолчал честный дворянин о мошеннике Емельянове. У родни-то, у Нащокиных, рыльце тож в пуху.
– Но ведь цены были подняты на время! – воскликнул государь. – Нужно было заплатить королеве Кристине за перебежчиков. А коли во Пскове был бы голод, то хлеб привезли бы из других городов. Почему псковичи не били мне челом?
– Никифор Сергеевич Собакин не принял челобитной.
Царь сокрушенно покачал головой:
– Ах, Никифор Сергеич!
– Государь, осмелюсь тебе сказать… Мои люди провели в сотнях выборы. Выборные ходят по дворам, уговаривая честных людей отстать от воровства… Бунтуют праздные гуляки. Работящий и степенный народ плачет и кается, что дал вовлечь себя в гиль… Скоро приедут челобитчики просить твоей царской милости…
– Как дети малые: напакостят и боятся…
– Государь, я верой и правдой служил твоему батюшке, блаженной памяти государю, его царскому величеству Михаилу Федоровичу. Я был при дворе молдавского князя Василия. Василий помог его величеству заключить мир с турками… Я говорю это потому, что дело было многотрудное, и я никогда не скрывал правды, какой бы горькой она ни была… Государь, прости мне длинную речь мою, но я был бы плохим тебе слугой, если бы скрыл еще одну неприятную весть. В гиле заводчиками стрельцы новых приказов.
